Бегство со Светлого берега - Айви Вальтеровна Лоу-Литвинова
— Надень его, мамочка, — послушно пропищала она.
Никто из взрослых не улыбнулся. Вин стала натягивать кольцо на палец, не переставая смотреть печальным взором на пролетавшие мимо телеграфные столбы. Но Мак разразился торжествующим кличем, который донесся до низкого потолка купе, словно рык льва в клетке, и до слез напугал Эйлин. Рыдания и взрывы восторга, слова утешения и торопливое завязывание тесемок чепчика сопровождали их, когда поезд въезжал в гулкую пещеру вокзала.
Кольцо привело в восхищение Грэйси и Флорри, и они с трудом оторвались от него, чтобы дать Эйлин поужинать. Но настроение Вин было самым мрачным. Она грозилась отослать кольцо назад, если ее сестры скажут еще хоть слово по этому поводу, и в самом деле сорвала его с пальца и бросила в угол. Флорри кинулась за ним с криками ужаса; она попыталась надеть его на собственный палец, но не смогла продвинуть дальше второй фаланги. Грэйси выхватила у нее кольцо и вручила Вин, а та положила его в свою сумочку.
На следующий день сестры нашли Вин в слезах.
— Это убьет Сэнди, — рыдала она, — он никогда, никогда этого не перенесет.
Грэйси в ответ стала насвистывать мелодию детской песенки «Тра-та-та, тра-та-та, вышла кошка за кота».
Этим утром Грэйси и Флорри рано ушли в свою комнату. Когда воцарившееся в доме молчание было нарушено звоном дверного колокольчика, они вцепились друг в друга, пытаясь сквозь его ослабевающий звук различить легкие шаги Вин по лестнице. Пять минут спустя, услышав глухой звук закрывающейся входной двери, они поняли, что Джон Харт получил отставку.
— Хоть бы пригласила бедного малого в комнаты, — сказала Флорри.
— Она совершенно права, — отрезала Грэйси. — В таких делах чем меньше слов, тем быстрее конец.
На следующий день прибыл Мак с бутылкой шампанского и букетом роз. Грэйси и Флорри были готовы принять его с восторгом, не будь только Вин такой серьезной и отстраненной; они чувствовали, что им не пристало казаться счастливее, чем сама нареченная. Поэтому в первых же приветственных словах ощущался какой-то похоронный мотив, и старшие сестры с радостью поспешли за бокалами и вазой для цветов. Когда Флорри вернулась с розами, влюбленные сидели у камина по разные стороны прикаминного коврика и оба курили.
— Она прикуривала сигарету от его сигареты, — волновалась Флорри. — Как ты думаешь, неужели она не боится потерять его уважение?
— Я думаю, она гораздо больше боится, что он узнает про Би, — отвечала Грэйси.
Теперь каждый вечер принадлежал Джону Хедли, но Вин вовсе не вела себя как невеста на выданье. Она поднималась поздно, большую часть дня проводила в халате, не хотела слышать и слова о свадебных нарядах и запрещала сестрам распространять новость о помолвке. Они заметили, что она надевает кольцо лишь перед встречей со своим женихом. Флорри была расстроена, и Грэйси тоже совершенно не нравился ход событий. Незаметными движениями стрелка барометра чувств перемещалась вниз от верхней точки, благоприятствовавшей Джону Хедли. Достигнув своей цели, он стал таким же эгоистичным и невнимательным, как большинство мужчин. Анни жаловалась, что он проходит мимо нее, не проронив ни слова, тогда как мистер Харт всегда с приятной улыбкой обращался к ней: «Добрый день, Анни. Что, дамы у себя?» Мистер Харт всегда приветствовал Грэйси и Флорри со старомодной учтивостью, о которой они с сожалением вспоминали теперь, когда обращение Мака с ними свелось к фальшиво-радостным возгласам при встречах, при явном желании поскорее выпроводить их из комнаты и остаться наедине с Вин. Эйлин привыкла к тому, что в ухаживаниях за ее матерью ей отведена своя роль; но теперь, когда вместе с Вин она входила в гостиную, одетая в серое платьице с черным пояском, Мак пару минут спустя вручал ей пакетик леденцов или мандарин и отправлял прочь с наказом поделиться гостинцем с сестренкой Дорис. Однажды, не захватив подарка, он вложил в ладошку Эйлин трехпенсовую монетку. «Она не знает, что это такое», — нежным тоном сказала Вин, но почувствовала себя при этом уязвленной, а когда Мак появился в следующий раз, Грэйси вернула ему монету. «Наши дети не приучены брать деньги у гостей».
Однажды Вин пришло письмо с почтовым штемпелем из Ньюкасла, и Грэйси вертела его в руках и так и сяк. Адрес был написан четким почерком Джона Харта, и она непременно вскрыла бы его, если бы только осмелилась. Она подумывала даже, не бросить ли его в кухонную печь. Все знали, что Джон Харт уехал на север искать утешения в лоне своей семьи; с какой стати позволять ему напоминать о себе Вин? В конце концов благовоспитанность победила, и Грэйси положила письмо на буфет в прихожей. Она знала, что Вин оставит письмо у себя на туалетном столике. Исследовав его пару часов спустя, Грэйси не нашла в надорванном конверте ничего, кроме нескольких фотографий, завернутых в сложенный листок почтовой бумаги. Единственная фраза на листке была написана маленькими, очень черными буквами (каллиграфический почерк, который Джон Харт использовал в служебной переписке) и располагалась прямо под выдавленным адресом: «Сэнди всегда твой». Грэйси бросила снисходительный взгляд на фотографии: пирс, памятник Коллингвуду[14], место отшельничества Достопочтенного Беды[15].
Тем же вечером Вин сказала Маку, что она получила весточку от Сэнди.
— Как он перенес удар? — спросил Мак.
Вин была не в восторге от его тона.
— Он говорит, что он всегда мой.
— Отлично, но надеюсь, ты не всегда его.
— Джон Харт очень хороший человек.
— Но замуж ты выйдешь за меня.
— Да, Мак, но есть кое-что, о чем я должна тебе сказать.
— Говорите, прекрасная дама, слуга ваш внимает вам.
— Это о детях. Я еще не говорила тебе…
Мак нетерпеливо шевельнулся в кресле.
— Твои дети будут моими детьми. О чем тут еще говорить? — Мак полагал, что она вновь собирается затронуть старую тему, и не желал тратить драгоценное время на пустые разговоры.
Когда ранним утром Вин провожала своего возлюбленного, полисмен, ходивший в отдалении по улице, был, похоже, единственным, кроме них, человеком, бодрствующим, в Лондоне. Вдалеке колеса рыночных тележек сонно дребезжали по Кингсроуд на пути к Ковент-Гардену. Вин закрыла за Маком дверь и, продрогшая до костей, поднялась к себе. Утром она проснулась с чувством глубокой, необъяснимой тоски, и, после того как Анни принесла ей утреннюю чашку чая, никто из домочадцев не видел ее, пока она, все еще в халате, не появилась у детей за обедом. Прошло несколько дней, и однажды она поднялась, едва только выпила чай в
