Бессонные ночи - Александр Назаров

— Тебе чай или кофе? Знаешь, я уже не могу без кофе. Могу десять чашек в день выпить. Однажды моё сердечко скажет мне “прощай” из-за этого. Ну и славно. Так что пить будешь?

— Я бы тоже от кофе не отказался на самом деле.

— Оно тоже помогает с сонастройкой? — не могу понять, сарказм это или нет.

— Да, ибо приводит сердце к более быстрому ритму.

— Надо же, а мне казалось, приводит к аритмии. Пророк, а ведь я даже не знаю, как тебя зовут.

— Фред. Меня зовут Фред, но это не имеет значения.

Этель ставит стол рядом с кроватью, на него же она ставит две кружки, после чего уходит на кухню, где ставит чайник. После она возвращается и садится на кровать, я сажусь рядом с ней. Не могу перестать пялиться на бинты на руке.

— А как ты сам дошел до своих идей? Прочитал где или просто придумал?

— Долгие часы и дни раздумий о жизни. Это был не легкий путь, — опять начинаю врать. Мне все более и более неловко это делать, да куда теперь деваться? — но я дошел до этого, хоть и не сразу. Теперь же мне нужно найти идеальное сочетание музыки и места. Я уже перепробовал множество вариантов. Теперь я прихожу к выводу, что это невозможно сделать в одиночку…

— А так вот оно что. Теперь в игру вступаю я?

— Зависит от тебя. Если ты поверишь мне, встанешь со мной на этот путь, то мы вознесемся вместе.

Она смотрит на меня, прямо в душу заглядывает своими глубокими глазами, полными тоски, красными от слез. Она слегка приоткрывает рот, словно собирается что-то сказать. Тут раздается свист чайника. Этель резко вскакивает, чтобы налить нам кипятка и заварить кофе.

— Ну как тебе мой дом? — спрашивает она

— Если честно, выглядит довольно грустно.

— Так и есть. Не знаю, зачем привела тебя сюда. Подумала, будет неплохая идея. А теперь мне снова тошно от этого места. Как обычно.

— Прекрасно понимаю, мне моё место жительство тоже осточертело.

— А меня оно просто убивает.

— В каком смысле?

— Этот дом, — говорит Этель, — с ним ничего хорошего никогда не было. Да и с моей семьей тоже. Еще задолго до моего рождения здесь уже творилось лютое дерьмо. Ты знаешь, а ведь у меня было два брата. Хех. Было. А потом не стало. Но то, как это произошло… у меня до сих пор кровь стынет в жилах. Ладно, не зачем мне тебя историями кормить.

— Но ведь тебе нужно выговориться, да? — понимающим тоном спрашиваю у неё я. Она молча кивает, и тогда я говорю ей, — ничего страшного, расскажи.

— Хорошо. Спасибо. Мне про тот случай соседка рассказала. Хорошая была женщина. Так вот. Отец мой был охотник. И на вот той вот стене у него обычно весело ружьё. В тот день отца не было дома, а мать ушла в магазин, который буквально в пяти минутах от дома. Из моих братьев старшему было пять лет, а младшему три года. Соседка говорила, что они оба были очень хорошими мальчиками, — она замолчала.

— Что случилось дальше? — спрашиваю её я, сам понимая, к чему всё идет.

— Они начали играться. Старший взял со стены ружье и в шутку направил на младшего, — её губы затряслись, — скажи мне, Фред, как ружье могло быть заряжено? Как?!

Минуту мы сидим в тишине. Этель выкуривает сигарету, после чего продолжает:

— С тех пор у нас в семье уже ничего не могло быть хорошего. Отец запил по-чёрному. Мать стала шляться по мужикам. Старший из братьев тогда отправился в детдом, и я никогда его не видела. Потом появилась я, да только дела до меня уже никому не было. Соседка, да, та самая, как-то зашла к нам зимой. В квартире было холодно, а я валялась у печки, завернутая в пеленки, почти синяя от холода. Она стала за мной присматривать.

Меж тем папа упился до цирроза и скончался. Мать нашла себе другого жениха и уехала, бросив меня, как ненужную игрушку. Но перед этим она еще и продала квартиру. Так бы и осталась я в детдоме, да только квартиру купила соседка. Наверное, луче бы я тогда попала в детдом. Может быть, с братом бы встретилась.

От былой семьи у меня осталась лишь фотография: я, мать и отец. На лицах их улыбки, но за ними все равно видны боль и отчаяние. Я сожгла эту фотографию, не могла смотреть на неё.

Взгляд Этель застывает, будто перед ним появляется что-то, привлекшее её внимание. Но уже через мгновение она продолжает:

— В общем вся квартира словно впитала в себя безнадегу и боль. А теперь порционно отдает её мне. Словно я положила грусть на счет в банке и теперь получаю проценты. Иногда мне кажется, что дома все помнят. Любое зло, любую несправедливость, любую печаль. А потом, когда они случайно сгорают, или их сносят, бродят по свету одинокими призраками.

— Призраки домов… звучит концептуально…

— И при этом идеально вписывается в твою картину мира, пророк, — улыбается она. Мне становиться не по себе: как быстро она переходит от улыбки к печали и наоборот!

Еще раз окидываю её взглядом. Такая худая и хрупкая. Светлые волосы её растрепаны. Щеки впавшие, под глазами мешки. Левой рукой она тихонько поглаживает перебинтованную правую.

— А что у тебя с рукой? Почему она в бинтах?

— Не важно.

— Как не важно? Расскажи.

— Брось. Это реально ерунда, — говорит она, отводя взгляд.

— Нет, — говорю я, а сам беру её ладони в свои, — это важно.

— Ладно. Смотри.

Она медленно начинает рассматривать бинт. Напряжение пробегает по моему телу. Плохое предчувствие нарастает. Сейчас ты увидишь там множество уколов и нагноений, говорит мне моя интуиция. Но нет. Вместо этого я вижу продольные порезы на предплечье. Вот чёрт, она пыталась покончить с собой.

— Я уже испугался, что ты колешься, — говорю я, пытаясь сбить создавшаяся напряжение.

— И это было. Ну, я не кололась, просто закидывалась. Но мне перестало помогать. Вот я и решила перерезать вены. Да затем сама испугалась, да побежала к врачу. Такая глупость. Теперь видишь, мне было стыдно показывать это. Надо было либо идти до конца, либо вообще не начинать. Ну, по крайней мере, я не колюсь.

— На деле всё еще хуже. Зачем это тебе? Почему? Откуда в тебе столько боли?

— Хомяк упал в пиво и утонул, — совершенно серьёзно