Под навесами рынка Чайковского. Выбранные места из переписки со временем и пространством - Анатолий Гаврилов

Мечта, я помню, была одна – нигде не работать, однако пришлось.

Жизнь каким-то образом продолжается.

Стоимость жилья в разных городах мира. Стоимость трехразового питания в разных городах мира. Стоимость спиртного в разных городах мира. Стоимость поминального обеда во Владимире.

Туман. При тумане нужно двигаться медленным ходом и подавать звуковые сигналы.

Дом в стиле модерн. Камин в стиле барокко. Кресло в стиле рококо. Живопись, музыка, политика – в прежнем стиле. Чьи-то лица, голоса, тени. Запах серы. На вопрос полицейского о месте жительства он ответил: «Улица Портвейная, 777».

Шелк вечернего неба. Желтые скалы жуют шелк вечернего неба. Слышны подземный хруст антрацита и вопли погибающих шахтеров.

Табуретка долгое время служила в армии. Потом майор унес ее к себе домой, и она служила майору, и майор любил на ней посидеть, выпить, покурить, вспомнить. Потом она служила подставкой для гроба майора и перешла по наследству к сыну майора, бизнесмену. Бизнесмен хотел было ее выбросить, но почему-то не выбросил. Сейчас она на балконе живет в одиночестве.

Чужая аура колеблет собственную. Аллергия на что-то цветущее. Аллергия на болтливость. Никуда не ходить. Впрочем, вчера пошел на поэтический вечер, и был болтлив, и колебал чужую ауру. Дело было тогда, когда труд считался делом чести, доблести и геройства. Встретились в каком-то ресторане – писатель, газоспасатель и оператор связи морского пароходства. Живая музыка, песни, танцы. Люди веселились, а эти трое молчали. Потом она ушла, и они остались вдвоем. Давно не виделись, но говорить, оказалось, не о чем. За окном шумело осеннее море да скрипели от ветра деревья.

Тут, Маруся, всё так же. Дети галдят во дворе. Птиц не слышно. Дятел умер, мы помним. Кошки, собаки. Яблоки падают, листья летят. Бабье лето. Ночью приходил ежик, взял яблоко и ушел. Ночью приходил лесоволк, мы играли с ним в шахматы.

Октябрь, плюс двадцать, дали отопление. Тарелка с цветочками, скелет селедки. В театре было что-то про Гамлета. О Гамлет. Тарелка с цветочками, скелет селедки. За окном темно, спать.

Сегодня гроза. С некоторых пор я ничего не боюсь, разве самого себя.

Продаются клопы. Одомашненные. Ручные. Отдам в заботливые руки вместе с раскладным диваном. К лотку приучены.

А потом он куда-то поехал, и там было море, и был шторм, и его едва не унесло волной.

Ветер гонит по улице опавшие листья. Луга еще зеленеют. Древние греки пасут на древних пастбищах древний домашний скот. Испанский флот выходит на подавление исламских мятежей на юге Манилы. Впрочем, скоро зима, а ни угля, ни дров.

Повседневность, ничего особенного, господи, помилуй. Надо держаться, особенно когда допрашиваешь сам себя.

Из аэропорта поехал к родителям, потом поехал к друзьям, потом еще куда-то поехал, потом снова улетел на Север.

Старый Альцгеймер играет на скрипке.

Евгений Попов

Он говорит, что в искусстве – цинизм, а нужна духовность. Он давно говорит об этом. Мы выпили и легли спать.

Как-то сидели в землянке под черепичной крышей, единственное окно выходило на кладбище, были водка, чебуреки, магнитофон, о чем-то говорили, избегая вопросов политики, работы и смерти.

За домом – пустырь, заросший амброзией, от которой страдают многие в нашем городе, в том числе и моя жена – аллергия.

Однажды, будучи в Одессе, я заметил, что там есть море.

Металлургический смог, амброзия, аллергия, прочее. Нужно уезжать отсюда. Сын живет в Петербурге, дочь – в Москве. Там нет амброзии.

– Поедешь к сыну или к дочери? – спрашиваю у жены.

– Ты хочешь от меня избавиться?

– Я хочу избавить тебя от аллергии. Поживешь у сына или дочери до заморозков, а потом вернешься домой.

– Не хочу я никуда ехать.

Позвонил сын. Он приехал. Он сейчас на вокзале. Он сейчас возьмет такси и приедет. Он был пьян. Ему хотелось еще. Я налил ему сидра. Он стал рассказывать о своей жизни в Петербурге и вспоминать свое детство. Кое-как я уговорил его лечь спать.

Он предложил обсудить свой новый Закон. Молчали, боялись не то сказать. Но и молчать было небезопасно.

– Ты знаешь N?

– Ну, так.

– Как?

– Так, весьма поверхностно.

– А если подумать?

– Я вроде бы уже ответил.

– Времени для раздумий у тебя может оказаться очень много, если будешь продолжать отпираться.

– Я вовсе не отпираюсь.

– Не нервируй меня. Кто такой N?

– Его уже нет.

– То есть?

– Он умер.

– Совсем умер?

– Совсем умер.

– Это любопытно, он умер, а ты – живой. Как же так?

– Как-то так.

– И его похоронили?

– Да.

– Ты был на его похоронах?

– Нет.

– Почему?

– Я не люблю смотреть на мертвых.

– Гм… ладно, иди, некогда тут с тобой.

– Большое спасибо! Не ожидал такого исхода! Я вам чрезвычайно благодарен, я…

– Иди, не нервируй меня.

В его стихах чувствуется любовь к родному краю. В его стихах чувствуется не очень глубокая любовь к родному краю. В его стихах уже ничего про родной край. Только вьюга, фонарь да аптека.

Меня посылают на стажировку в Германию. Я сказал об этом Николаю Ивановичу. Он ответил, что это пустое дело.

Пришел домой, поужинал и занялся немецким языком. Их бин руссише, их бин химик, их… Пришел Арс, ему нужно сто рублей, выпить кофе и поговорить.

– В Германию, говоришь, собираешься? Что ж. Ехал я однажды в Германию, изрядно выпил, читал стихи в купе, в ресторане, в тамбуре. Очнулся в Берлине, едва смог выйти, меня встречала какая-то женщина, я споткнулся, упал, и она отправила меня обратно… Да… Неумытый день морозный изнасиловал лицо, перекошенное лужей, перевернутое сном… Ладно, спасибо и будь здоров.

Ушел. За окном снег и уличный фонарь. Спать.

Рабочий день прошел в обычном режиме.

Вызвал к себе директор.

– Ну, садись, рассказывай.

– Спасибо. Живу нормально, готовлюсь к стажировке.

– Это хорошо.

– Учу немецкий язык, а также читаю Гегеля. Он говорит, что нужно освободиться от себя.

– Как у тебя со спиртным?

– Я помню себя пьяным в четвертом классе. Сейчас иногда выпиваю.

– Тебе нравится моя дочь?

– Да.

– Ладно, иди.

Выходной. Решил сходить на каток и взять напрокат коньки. Ноги дрожат. К тому же люди смотрят,