Безликий - Мирон Варламов
– Я уже говорил сегодня, что не хочу тебя обманывать, поэтому не заставляй меня повторяться. Да, ты прав: каждый раз я хотел узнать о твоем творчестве, и каждый раз заставлял себя молчать. Но в одном ты ошибся, и ошибся ты в главном: я не боялся тебя, как ты выразился, спугнуть, я боялся потерять в тебе своего друга.
– С каких пор вы стали таким сентиментальным! – Ухмыльнулся Макс. – И еще, ваше лицо: я никогда не говорил вам о том, что о нем думаю, а сейчас скажу. Вы, Эрнест Рудольфович, красивы по общим меркам. Ваше лицо привлекательно, оно обладает той мужественностью, утонченностью, элегантностью и силой, которую любят женщины. Ваше лицо вызывает доверие и неосознанную симпатию. Но все дело в глазах. Многие говорят, что глаза – это зеркало души, но я скажу, что лишь умение всматриваться в глаза, дает возможность познать человеческую душу. Ваши глаза хитрые, немного с прищуром, зачастую они бегают в разные стороны, как у мелкого животного, которое оказалось перед выбором между двумя лакомствами. В этих глазах я на протяжении нескольких лет наблюдаю противоборство между моральным долгом и прагматичностью. Эрнест Рудольфович, каждый из нас желает стать лучше, но в какой-то момент необходимо признаться себе в том, кто вы есть в действительности. Рано или поздно неизбежен момент горького осознания своей природы. Вы алчны, Эрнест Рудольфович, и жизнь научила вас скрывать эту алчность за добродетелью. Признайтесь себе в этом, и вы по-настоящему станете лучше.
– Что же, – промолвил Эрнест Рудольфович, чувствуя глубокую обиду, – я не думал, что ты настолько проницателен и разборчив в человеческих душах. Переубеждать тебя, считаю, дурным тоном и не буду этого делать. Завтра в обед я заеду за папкой; тебе нужно будет подписать все документы. – Он встал и направился в коридор. – Я сам найду выход. – Добавил Эрнест Рудольфович.
– Я хотел показать вам свои скульптуры. – Сказал Макс. – Разве вы не хотите взглянуть на них?
– Искусство, Максим, это, прежде всего, содержание и только потом форма. Мне же не хочется смотреть на форму, за которой нет ничего важного и осмысленного: ничего злого или доброго. Даже самая великолепная и красивая форма, которая скрывает пустоту, это плохая форма.
– Помимо того, что вы алчны, так вы еще ироничны и язвительны. – Зло прошептал Макс. – Прощайте.
Мастерская была окутана мраком. Единственное окно, выходившее во двор и являвшимся источником солнечного света, было покрыто плотной черной тканью. Макс вошел в помещение и включил свет. На серых бетонных стенах по всему периметру зала были прибиты деревянные полки в несколько ровных рядов. Они были пусты за исключением одной, находившейся напротив входной двери: на ней стояли вылепленные портреты человеческих лиц. В центре мастерской находился старый табурет; он как обычно сел на него и начал смотреть на изуродованные скульптуры. У первого портрета было перекошенное лицо, губы были дотянуты до кривых ушей и, казалось, что это была улыбка дьявола; у другого была высечена часть щеки, и внутри нее можно было увидеть челюсть с острыми зубами, а один из глаз отличался от другого цветом и крошечным размером; у третьего отсутствовал нос, щеки были невообразимо растянуты в разные стороны друг от друга, и там где, должны быть волосы, зияла пустота; у четвертого, самого ужасного и отвратительного, все части лица были на месте, но они были словно размыты и поражены тонкими рубцами и шрамами. Макс смотрел на эти портреты и чувствовал, как его охватывает внутренний восторг и трепет. Последние три дня он неотрывно и страстно исправлял четыре скульптуры, которые были самыми прекрасными в его коллекции. Он не щадил их прежнюю форму, самоотверженно и страстно высекая рабочими инструментами настоящее искусство. Общей особенностью этих скульптурных портретов заключалась в цветовой гамме: они были выкрашены в черный и желтый цвет, и складывалось впечатление, словно эти цвета существуют вне формы скульптуры, и, они будто обретали автономию и суверенное право вести борьбу по отношению друг к другу на поверхности обезображенной материи.
– Вы великолепны. – Прошептал Макс. – Цвет дополнил новоявленную красоту жизненной силой. Я исправил вас, которых ошибочно считал апогеем эстетики этого мира; я вернул вам утраченную любовь и придал ей совершенную форму. Вы, которых никто и никогда не будет способен понять; вы, которых сочтут изгоями и уродами; вы, покусившиеся на жалкую нормальность ничтожного общественного мнения; вы, которые будете терзать восприятие всякого ограниченного существа, теперь обрели в моих глазах великолепие. Вы стали воплощением меня, а я, благодаря вам, обрел возможность вновь восхищаться и радоваться жизни. Никто и никогда не сможет разлучить нас; в каждой вашей совершенной черте, в каждом переходе изломанных линий, я оставил отпечаток своей души. Вы – это брошенный вызов судьбе и всесильной случайности, которым я отказываюсь быть покорным. Ничего не заслуживает в этом мире смирения.
Макс подошел к четырем скульптурам и аккуратно притронулся к каждой. Первый портер был копией молодой девушки, которую он встретил в далекие школьные годы. Он помнил тот жаркий летний день, когда его взгляд бережно коснулся ее лица. Девушка была одета в легкое, почти невесомое платье, через которое едва можно было разглядеть стройное и нежное тело. Она была улыбчива и игрива; каждое ее упругое движение воплощало безграничную любовь ко всему миру. Ее рыжие волосы развивались по ветру, а на худом лице можно было различить горсть веснушек, которые изящно подпрыгивали вместе с ней. Ее губы, созданные творцом для любви, всегда дарили миру лучезарную улыбку, а мир улыбался ей в ответ. Макс видел ее не больше одной минуты, но запомнил навсегда, оставив черты ее лица в своих воспоминаниях и в форме изящной скульптуры молодой девушки. Второе изваяние было воплощением старой женщины. Макс часто встречал ее осенними днями в городском парке и, стараясь не привлекать к себе внимания, тайно наблюдал за ней. Женщина была слишком стара, и было понятно, что дни ее жизни приближалась к концу. Она с трудом ходила, опираясь на деревянную трость, и ее руки беспощадно мучил легкий тремор, который она не старалась унять, словно давным-давно привыкнув к нему. Женщине можно было посочувствовать, наблюдая, как угасает ее здоровье, а тело день за днем лишается жизненной силы. Макса она привлекала смирением, которое олицетворяло ее образ; он различал это состояние в ее задумчивых глазах, когда она добиралась до скамьи, расположенной под кроной раскидистых деревьев, и легким, почти беспечным и невозмутимым взглядом
