Андрей Зарин - Скаредное дело
Филарет строгим взглядом окинул покой и опустился на кресло, положив руки на его налокотники. Царь, все еще в облачении, сел напротив, и некоторое мгновение длилось тяжелое для него молчание.
— Слышал я, начал Филарет, — что в великом разорении царство твое?
— В великом, — прошептал царь Михаил.
— Что от врагов теснение великое, казны оскуднение, людишками гладь и бедствия всякие?
Царь опустил голову, но потом поднял ее и заговорил:
— Как пришли послы от земли до нас с матушкой, мы тотчас отказались. Замирения нет, раздор везде, вражды и ковы. Со слезами просит стали. Что делать?..
Филарет задумчиво покачал головой.
— Млад был, — сказал он, — скудоумен: окроме кельи матери что видел?..
Царь покраснел.
— Оттого и отнекивался и трепетал венец принять, но умолила и благословила матушка.
Он перевел дух и, отстегнув запонки у ворота своего кафтана, продолжал:
— До Москвы шли, поляки извести хотели. Крестьянин с Домнина Иван Сусанин, спасибо, злодеев с дороги сбил. На Москву пришли — разорение. Двора нет. Все огнем спалено и народ в плаче и бедствии. Молился я Господу: «Вразуми!» Не было тебя, государь-батюшка, не знал кому ввериться.
Филарет кивнул.
— И пошли бедствия на нас отовсюду. Поначалу Заруцкий с Маринкою смуту чинили. Князя Одоевского послал. Избили их. Ивашку повесили, Маринка в Коломне померла. А тут шведы Псков разбивали. Князя Трубецкого послал, его войско рассеяли, шведы Новгород грабили, — стал замирения просить, а там Лисовский лях, яко волк, по матушке Руси рыскал, воеводу Пожарского его изымать послал, увертлив пес. Разбойники на Волге собрались. Ляхи обижали. А тут и все разом: Согайдачный с казаками приспел, ляхи с Владиславом, под самую Москву от Покрова подошли. Не помоги Пресвятая Богородица, взяли бы Москву, а меня полонили. Помогла Заступница, и отбились, а теперь сделали договор, что бы мир на четырнадцать лет и шесть месяцев.
— Знаю! — остановил его Филарет и встав начал тихо ходить по горнице. Лицо его сурово нахмурилось.
— Казны не хватало, — тихо продолжал царь, — спасибо, людишки помогли: весь скарб снесли! Опять земские посошные брали с каждого быка.
— Слышь, подле себя дрянных людишек держишь, — заговорил вдруг Филарет. — Михалка да Бориска Салтыковы что за люди? Скоморохи, приспешники! А Морозов в загоне, Пожарский в вотчине!..
Царь покраснел.
— Любы мне Салтыковы, — ответил он тихо. — Скука берет подчас, а они такие веселые. Опять матушка им быть при мне наказала.
Лицо Филарета вдруг вспыхнуло.
— Не бабьему уму в государственное дело вмешиваться. Ей грехи замаливать, а не царя учить!
Михаил затрепетал. Он уже чувствовал над собой могучую волю отца.
Филарет подошел к нему и заговорил:
— Господь избрал тебя священным сосудом милости Своей и величия. Тяжкое бремя возложил на тебя народ твой, так будь царем: дай мир уставшим воевать, хлеба голодным, — будь покровом и защитою. Велик подвиг твой, так не скучать надобно и от скуки скоморохов держать, а трудиться неустанно, думая о благе народа своего. Окружить себя надо людьми ума государственного, а не бабьи наговоры слушать. Возвеличить имя свое надо и уготовить наследникам царство обильное, миром упокоенное!
Царь опустился на колени и проговорил потрясенный:
Батюшка, помоги!
Лицо Филарета просияло, он поднял сына и поцеловал его в лоб.
— Не оставлю тебя своим разумом! — сказал он. — Ну, а теперь, пожалуй, и опять на народ надобно. Заждались, чай тебя бояре: пирования ждут.
9
У храброго капитана рейтаров Эхе треском трещала голова в вечер торжественного дня въезда Филарета в Москву. Целый день он пьянствовал за царский счет и теперь сам не понимал, как снова очутился в рапате Федьки Беспалого. Он сидел на лавке. Рядом с ним, положив голову на стол дремал тощий дьяк с сизым носом, и тут же стояла огромная ендова водки, а с дугой стороны Эхе пьяный ярыжка, видимо, пил за счет капитана. В рапате стоял, как говорится, дым коромыслом: скомороший пляс, крик, песни, стук костей, громкая брань и ссора играющих.
— И вовсе ты не дьяк, сизый нос, — кричал ярыжка, видимо, чем-то задетый за живое. — У дьяка сума толстая, как брюхо, шапка бобровая, кафтан суконный; а ты есть оборвыш какой-то и шлык потерял!
— Яко пес брехающий! — поднимая голову, ответил дьяк, на миг протрезвляясь. — Язык плете, сам не разбере. С полгода назад я бы тебя в яме сгноил, на правеже бы забил, ибо был при пушкарском приказе отписной дьяк. Вот тебе, волчья сыть!
— А звать тебя?
— А звать меня Ануфрием Буковиновым!
— И врешь же ты, бесстыжие твои глаза! — с жаром вдруг вмешался в спор усатый стрелец. — Всех-то я наперечет знаю, и дьяки там испокон веков Федор Епанчинин да Василий Голованов, а ты просто отписчик из аптекарского приказа, а за пьянство тебя Федор Иванович Шереметьев палкою бил и со двора согнал.
— Ого-го! — загоготал ярыжка. — Пей, немчин, на посрамление его! Ай, да дьяк! Пьяница окаянный!
— Не пьяница я, брехун злоязычный, заплетающим языком ответил дьяк, не то есть пьяница, кто упившийся, ляжет спать, а то есть пьяница, кто упившийся, толчет, биет и сварится!
И с этими словами он опустил голову и захрапел.
— Водки! Табаку! Гуляй душа! — раздались в это время буйные крики, и ватага полупьяных, оборванных людей вломилась в рапату. Рыжий детина, что стоял у бочки за целовальника, мигом скрылся.
Толпа бросилась на бочку, поставив ее стоймя, и огромный мужик, вскочив вперед, могучим ударом кулака выбил из нее дно.
— Го-го-го! Ой, любо, братики, и мне! — загоготал пьяный ярыжка, выскакивая из-за стола.
В это время в горницу вбежал сам Федька Беспалый. Лицо его было бледно, волосенки растрепаны. Он поднял руки кверху и жалобно заголосил:
— Смилуйтесь, люди добрые! Мало ли вам дарового от царя-батюшки выставлено! Почто меня, сиротинку безродного, животишек решаете?
— Угощай, во здравие царей! — кричали пьяные голоса.
— Ой, бедная моя головушка!..
Федька беспомощно замахал руками.
— Добрый воин, помоги! — обратился он к Эхе. — Порешат они мое добро, ой, порешат!
— Я вам все покажу. За мной ребятки! — закричал ярыжка.
— Ой, не слушайте его, оголтелого, — завопил Федька, — сам меду бочки выкачу!
В горнице творилось нечто невообразимое.
Скоморохи и гулявшие гости, все присоединились к пьяной ватаге. Иные подле бочки торопились покончить с водкой, другие, открыв рундучок, набивали табачным зельем себе карманы, третьи стремились выбраться во двор, к хозяйскому погребку.
Эхе вдруг протрезвился, и у него вдруг выросла и окрепла мысль, раньше едва мелькавшая в его голове.
Мальчик!.. хорошенький мальчик в руках грубого скомороха; жалобный плач мальчика… Федька Беспалый с тем же мальчиком и опять жалобный плач. Эти воспоминания не давали покоя доброму Эхе, и весь день, во время самого буйного разгула, они вдруг пробуждались в пьяной голове рейтара, и он останавливался с недопитым ковшом в руке, и на лице отражалось сожаление.
— Выручу его! — мелькало в такие моменты в его мозгу и, вероятно, движимый этими мыслями, он и попал в рапату.
Теперь он все сразу припомнил, и в тот же миг в его голове созрело решение.
Он выпрямился во весь свой богатырский рост, положил одну руку на поясной нож, другой зажал пояс с деньгами и двинулся в толпу, что скучилась у дверей. Два ловких поворота плечами — и он без труда очутился на дворе, по которому, направляясь к погребу, уже бежало несколько оборванцев.
Эхе быстро перешел двор, обогнул избу и вошел в сад, прямо направляясь к сараю, в который прошлой ночью Федька Беспалый тащил хорошенького мальчика.
При слабом свете летней ночи он скоро увидел его и нашел дверь, запертую висячим замком. Не долго думая, он вынул нож и быстро, привычной рукой стал щипать им дерево вокруг прибоя. Скоро прибой уже чуть держался. Он положил нож и сильным толчком сорвал пробой, после чего распахнул дверь и вошел в сарай. В сарае было темно. Смрадный воздух после благоуханий сада закружил ему голову; под ногами зашуршала солома.
— Мальшик, а мальшик! — позвал он в темноте, чувствуя, что какие-то живые существа возятся в этом смрадном и темном помещении.
— Здесь, дяденька! — пискнул чей-то слабый голос. — Ты кто будешь?
— Глюпий! Иди сюда! Я тебя увести хочу, — ответил Эхе.
— Дяденька, и меня! Родименький, и меня! И меня! И Меня! — слабо зазвенели детские голоса с разных концов, и Эхе в недоумении остановился, разведя руками.
— Постой, дяденька, я огня засвечу! — нашелся один из них, и к удивлению капитана, в углу сарая, сперва слабо замерцал огонек, потом загорелась и лучина.
Эхе осторожно прошел в угол на свет и вздрогнул. На клочках гнилой соломы сидел безногий мальчик. Маленькое лицо его было сморщено в кулачок, глазки слезились и, протягивая лучину Эхе, он олицетворял собой тупую покорность.
