Виктор Эмский - Адью-гудбай, душа моя !
СОВЕСТЕЧИСТИЛИЩЕ
Хотя кресты на куполах -- в целости и даже свежевызолочены. У дверей двое в черных очках проверяют пропуска. Ничего себе мальчики: в кожаных куртельниках, с шеями. Или в габардиновых плащах?.. Убей бог, не помню. Кажется, все-таки в куртках, потому как, вроде бы, -- лето. Вроде бы... Я ведь уже, кажется, говорил, что погоды там -- ни плохой, ни хорошей -- для меня лично как бы и не было. Все эти дни -- да что там дни -недели, месяцы, годы! -- все это, если так можно выразиться, время мне было -ни холодно, ни жарко. А уж если совсем начистоту, как товарищу Бесфамильному, то и не особенно уж и больно. Даже когда этот амбал Афедронов, хыкнув, перешиб мне только что загипсованную ногу. Мне было никак. Я ведь, сказать по совести, и супругу-то почти не вспоминал. Почему -- это уже другой вопрос. Совсем другой. И чтобы уж к этой теме больше не возвращаться, скажу вам вот что: русский человек, он ко всему привычный -- и к революциям, и к чужбинам. А после всего, что пережил я лично, возьму на себя смелость усугубить формулировочку: жизнь, господа, все равно прекрасна, даже если эта жизнь потусторонняя... А потому, милые вы мои, дорогие, хорошие -- что бы вам там не плели, какую бы чушь не втюхивали, -- не слушайте вы этих злобствующих не... Тут какие-то искры из глаз, провал в памяти. А когда я очнулся, он уже сидел рядом со мной. -- Это вы, Ричард Иванович? -- не поворачиваясь, простонал я. И как это ни странно, не ошибся! -- О-хохо-хохонюшки! -- вздохнул мой сосед, закидывая ногу на ногу. -- Ну и задали вы мне, Тюхин, задачку! Я вас, такой вы сякой, прямо-таки обыскался!.. -- и тут он заговорщицки понизил голос: -- А ну-те-с, как на духу, как диссидент... м-ме... диссиденту!.. Да, это был он -- мой таинственный Вергилий из подвала, теперь уже совершенно позитивный, уже не седой, в круглых, для инвалидов по зрению, очечках, в луначарской бородке клинышком, в соломенной шляпе, в сандалиях на босу ногу. Я посмотрел на его длинные, как у Конфуция, ногти, на слуховой, с проводочком, аппаратик в ухе и -- сам не знаю почему -- расплакался, как ребенок, и рассказал ему все... Ну, почти все... -- Ах, Тюхин, Тюхин, -- только и покачал головой Ричард Иванович Зоркий. И был вечер. И по небу плыло кучерявое закатное облачко. И когда Ричард Иванович, откинув голову на спинку скамейки, спросил меня, что оно мне напоминает, это самое облачко, я как-то сразу вдруг опомнился и прямо в его предательски засвиристевший аппаратик заявил, что облако это удивительно напоминает мне профиль нашего дорогого и любимого Вождя, друга всех угнетенных Вселенной -- товарища С., Ионы Варфоломеевича. Зазвонили колокола. У Ричарда Ивановича мелко задрожал подбородок. -- Здорово же они вам зрение откорректировали, -- прошептал он, -квалифицированно!.. -- Теперь не "поплывет"? -- Куда там?.. Мы замолчали. И вовремя. Ибо именно в этот миг через боковой, на часовенку, выход, откуда прежде выносили гробы, выбежал очередной "очищенный". Нет, даже не выбежал, а вылетел, как ошпаренный -- весь уже не номенклатурно розовый, а бурячный какой-то, взъерошенный, со съехавшим набок галстуком и перекошенной, как у... ну, сами догадываетесь, как у кого -- физиономией. В отличие от всех прочих, бодрой рысцой возвращавшихся к паперти, этот товарищ зачем-то рванул через площадь, к дому с проходным -- на Артиллерийский переулок -- двором. Бежал он зигзагами, как через минное поле и рот у него был разинут, а глазищи вытаращены. До ворот оставалось уже всего ничего, когда на крылечко собора вышел молодой человек и навскидку, почти не целясь, трижды выстрелил. Бегун споткнулся о высокий паребрик и, всплеснув руками, упал. Ричард Иванович снял шляпу и, покосившись на меня, начал обмахиваться ею. -- А ведь сколько раз было говорено, -- вздохнул он, -- храните деньги в сберегательных, господа хорошие, кассах! Летайте... м-ме... только самолетами Аэрофлота! Увы, -- не вняли! И вот результат -- в одно ухо влетело, в другое, видите ли, вылетело... Я -- на всякий случай -- не перекрестился. -- Все понимаю, -- сказал я, -- патрули, баррикады, суровая необходимость дисциплины и порядка. С трудом, но все-таки могу сообразить, что такое "чистая совесть". С этим, похоже, все ясно, Ричард Иванович. Но вот куда подевались голуби? -- Голуби? -- удивился он. -- Ну, птицы такие, с крыльями. Знаете, Зоркий, здесь, у собора, всегда была уйма сизарей. Бывало, стрельнет машина глушаком, так они буквально -- стаями. И -- в небо, в -- небо!.. Большие такие, жирные!.. -- Жирные? -- он пожевал губами. -- Ну, коли жирные, так уж скорее всего... м-ме... съели. -- Он задумался. -- Слушайте, а это уж не те ли, что на свадебных тарелочках, белые такие?.. -- И парами! -- подхватил я. -- И... м-ме... целуются!.. Ну да, ну да!.. Вот видите, Тюхин, даже голубь с крыльями и тот, голубчик вы мой, не может без пары! А вы, бука вы этакий, все один да один. Вона ведь как истаскались -- одна кожа да кости!.. -- И тут он положил руку на мое голое колено. -- А между тем, она-то вас поди все ждет, такой вы сякой, поди комкает занавесочку, переживает... -- Переживает, -- одними губами вымолвил я. -- И тоже, заметьте, одни-одинешенька! Худенькая такая, грустная... Я встряхнул головой: -- Ху-уденькая?! Минуточку-минуточку, вы это о ком? -- Ай-ай-ай, Тюхин, что значит -- о ком?! Да о ней же, Тюхин! О той, которая вот уже три месяца ждет вас по адресочку, записанному в вашем паспорте... Сердце мое забилось, губы пересохли. -- В па... в паспорте?! -- довольно-таки натурально изумился я. И, якобы волнуясь, полез в карман, хотя, ну конечно же, догадался о каком таком таинственном адресочке шла речь и в уме повторил его, незабвенный, самим Афедроновым в меня вколоченный. И вот я вынул свою "ксиву" и, полистав странички, -- батюшки-светы! -- обнаружил на одной из них, как раз на той самой, где обычно ставится штемпелек ЗАГСа, -- едва заметную, полустершуюся уже карандашную, рукой Кузявкина, запись: в экстраординарных случаях: Салтыкова-Щедрина 32/34, прямо под арку, второй этаж, звонок с красной пупочкой. -- Нет, это надо же! -- сдвинув со лба на нос розовые очки, почти артистично восхитился я. Но тут, елки зеленые, как раз шлепнули второго бегуна. И уж этого-то паренек в кожане срезал первой же пулей! -- Молодцом! -- одобрил Ричард Иванович, правда, непонятно кого. Я посмотрел на Р. И. Зоркого -- долго так, пристально и, сам не понимаю почему, вдруг тяжело вздохнул и... сознался: -- Знаете, а ведь я там, на Литейном, сказал им, что вы совсем не слепой... -- То есть, что называется, ...м-ме... стукнули? Я покаянно потупился. -- Эх, Тюхин, Тюхин, -- глядя в небо, сказал Ричард Иванович, -- с вами... м-ме... не соскучишься. Эка невидаль -- стукнули!.. А я по-вашему, тогда, на Суворовском, в райсобес, что ли, побежал звонить?! Ведь и я, душевный вы мой, сообщил про вас... м-ме... куда следует. То бишь, как вы изволите квалифицировать, -- настучал-с!.. Так что -- квиты-с!.. -- И Ричард Иванович Зоркий снял свои черные очки и этак небрежно принялся протирать их платочком. Господи, мороз прошел по моей чудом не содранной коже! На том месте, где у нормальных людей были глаза, а у таких, как товарищ майор Бесфамильный, фломастерные нолики -- на том самом месте я увидел два незаживших еще, стянутых суровой ниткой шва -- этаких, знаете, по-интеллигентски-неумелых, сикось, как говорится, накось, с необрезанными кончиками. И вот он, сучий потрох, протер несусветные свои окуляры, надел их, и обняв меня за плечо, сказал: -- Эх вы, тюха-матюха, Антроп неверующий!.. А ведь как оно там, в Евангелии? Стучите, товарищи, и вам?.. -- И вам... откроют, -- непослушными губами досказал я. И он хохотнул козлячьим своим хохотком, торкнул меня локоточком: -- Да откроют, откроют, такой вы сякой, уж будьте уверены! А то ведь как-то не по-людски получается: дамочка ждет, время -- идет. И он, построжав лицом, посмотрел на часы, обыкновенные такие, типа "Электроники". Только цифры на них, как перед ракетным стартом, отстегивались в другую сторону: девять... восемь... семь... шесть... И вот он посмотрел на эти необыкновенные часики и без тени улыбки на лице произнес: -- Вижу, Тюхин, третьим глазом вижу предначертанное! Ви-ижу! -- простирая руку, воскликнул он. -- Вижу кабинет с моей личиной на стене! Вижу чей-то непомерный, бледный чей-то лоб, а на нем роковые словеса, Тюхин: мене, текел, упарсин... Вы... м-ме... Библию-то читали? В животе у меня предательски забурчало. -- Читал, -- сглотнув слюну, еще раз сознался я. -- А причем здесь пир Валтасара? -- А притом, друг мой, -- скорбно ответил он, -- а притом, голубь вы мой сизокрылый, что приказ о моем аресте подписан как раз... м-ме... сегодня, то бишь 17-го июня 1948 года, причем ровно, -- и он снова глянул на часы, -- ровно пять минут назад! -- вот так он и сказал мне, Ричард Иванович Зоркий, слепец-провиденциалист, боец незримого фронта. -- Так что -- пора, Тюхин! -сказал он и, вставая, хлопнул руками по коленям. -- Пора, пора!.. От потрясения у меня выпала вставная челюсть. -- Но за фто, за фто?! -- вскричал я. -- Что значит "за фто"?.. Ну, скажем, за потерю сугубо секретных ключей... Да вы, касатик, не переживайте, пустое все это! -- успокоил мой слепой друг. -Днем раньше, днем позже, какая... м-ме... разница? Главное, что -- финита! А времени, Тюхин, осталось в обрез: только-только собраться -- кружка, ложка, зубная щетка, заветный томик... м-ме... Кушнера. Ну и, разумеется, уничтожить компромат: шифры, списки, ваучеры, спекулятивную тушенку... -- О Господи! -- простонал я, засунув челюсть на место. Никогда не забуду этого его электрического вздрога: -- Вы это как -- всерьез или к слову?.. Ну про Бога, про Господа? Вы что -верующий? И уж совсем было открыл я рот, чтобы сказать всю правду, как на духу, но опять, опять, елки зеленые, тот самый, сидящий во мне на стреме, что было сил скомандовал моим же идиотским голосом: "Молча-ать! Та-ти-ти-та!..". И я сам же себе, не раскрывая рта, ответил: "Да молчу, молчу, елки зеленые!..". Дунул ветер. От церкви пахнуло афедроновским формалинчиком. Невидимый звонарь на колокольне начал неумело вызванивать полузабытую мелодию партийного гимна. И чтобы молчание мое не выглядело совсем уж подозрительно, я сказал, лишь бы что-то сказать: -- Выходит, -- сказал я, -- выходит, все повторяется, Ричард Иванович? И вожди, и постановления?.. Так это что же, выходит, и... и Отечественная война?.. И Финская?.. -- Да вы что, не материалист, что ли? -- удивился он. -- И... и... и тридцать седьмой год?! -- последнее слово я выкрикнул так громко, что у меня даже голос подвихнулся. Колокольный перезвон смолк на полузвуке. Шарахнув дверью, на крылечко собора выбежали товарищи в габардиновых плащах. -- Рича... -- начал было я, но имя нового друга и наставника так и застряло у меня во рту. Ричарда Ивановича рядом уже не было. Он словно бы улетучился, этот странный Ричард Иванович. Только ирреально-розовая пыль вилась над вечерним асфальтом. -- Ну, это уже булгаковщина какая-то, -- прошептал я.
