Иван Рукавишников - Проклятый род. Часть III. На путях смерти.
Озирался, придерживаясь за шаткие поручни.
- Мое. Я же еще в Петербурге тебе...
- Мало ли что... Слушай! Я ведь плафонов не пробовал. Ты в письме про плафон... Это здесь, что ли? В этой зале?
- Да. И в этой.
- Вот здорово можно разгуляться. Размеры каковы! Высоты сколько? Аршин восемь?
- Здесь с тремя четвертями, а в круглой и в той вон, смотри, в длинной, десять. И заметь, десять ровно. Ни на дюйм.
- Десять? Это хорошо. Я что-то и не припомню, чтоб одноцветные... Впрочем, во дворцах... Знаешь, в позапрошлом году под Петербургом пришлось мне с товарищем работать по стенной. Так мы шести с половиной ох как рады были. Начало девятнадцатого. Только, милый, как же? Я ведь плафоны...
- Ничего. У нас медальонов немало. И шесть стен еще целых под фрески. И как приготовляем! У нас, брат, не по-казенному. Из старой книги итальянской вычитал. По такой стене больше полдюйма краска войдет.
- Но ведь в закрытом помещении...
- Ничего. Крепче - лучше. Лет через сто, через двести крыша провалится... Пусть тогда на наши фрески путешественники любуются.
- Ах, Виктор, Виктор. Блуза вот у тебя хороша. Когда ты в смокинге своем болванском бродишь, чуть ноги переставляешь, поколотить тебя хочется неудержимо.
- Ну, удерживался же.
- Все до поры до времени. А,хорошо здесь у тебя. Помажем. Слушай. Эскизы все твои?
- Какое! Заказывал. Для себя вон ту анфиладу оставил. Ну, там еще и главную лестницу. Да не работается. Возьми часть. Сладишь?
- Дом-то уж больно хорош. Страшновато. А что кабы вдвоем? Впрочем, кому говорю! Гордец ты непроходимый...
- Вдвоем? Охотно. Потолкуем, скомпануем что-нибудь не очень плохое. Ты ведь в Риме... да и в Петербурге... А мне трудно. Да, трудно очень. Настоящую старину, старую, люблю и, кажется, понимаю. А так... или случайно выходит, или слишком свое. И потом я тут начал одну картину...
- Свят, свят! Что такое с моим Виктором творится... Я хотел сказать: с моим врагом. Слишком свое - это вам, signor, уже не нравится? Хороший здесь воздух. Ты мне скоро скажешь, что искусство - это труд, что старые мастера - боги, что весь ваш экспрессионизм - фью! Право, хороший здесь воздух! Ну, бежим! Показывай, все показывай!
Шли. То бежали, перепрыгивая, наклоняясь, то подолгу останавливаясь.
- А сколько комнат?
- Всего? Всего сорок комнат в дому, Это во всех трех этажах. Отделываю средний только.
- Веди, веди! Все показывай. Сорок комнат! Что же ты молчал!
- Я тебе в Петербурге...
- Молчи ты. Кой черт станет тебе верить в Петербурге! Мало ли кто старые хибарки отделывает. Старинный дом! Старинный дом! А посмотришь - гнилая дача. Мне вот года три тому привелось... Сорок комнат! Молодец ты... То есть ты-то тут ни при чем.
- Ну,.немножко при чем... Только ведь сорок - это всего, со всеми клетушками. Есть и такие, что рукой потолок достать. Стой! Смотри. Это вот диванная. Плафон еще не придумал, а стены - трельяж; знаешь, наивно так и светло. А здесь, в простенках - даль, сад холмистый и парочки... Светло все...
- Наивно... Светло... Ну и воздух здесь! Полезный для декадентов воздух. Да и мне не вредный: есть хочется... У вас здесь гостей кормят?
- Кормим. Через полчаса обед. Поторопить?
- Дотерплю. Показывай мебель.
В нижнем этаже из комнаты в комнату переходили под высокими сводами.
- Взгляни вот на это чудовище! Думаешь - это комод? Ничуть. Эта вот крышка так открывается, а отсюда ножки. Письменный стол. Смотри, тайничков сколько.
И бил ладонями Степа, и хохот его под сводами был гулок.
- Мебельный магазин! Мебельный магазин! А ты расторопный прикащик. Ну-ка, молодец, к тем вон креслам! А насчет обивки у вас, молодец, того... Подгуляла.
- Неужто ж, ваше сиятельство, обивочка не нравится? Эту обивку сами господин Знобишин по своим рисуночкам заказывали, немало денежек плочено... Да, Степа, думал я. Конечно, все ободрать. Только заказывать не буду. Разве в круглую залу. Ну в диванную тоже трудно подобрать. За Волгой старика нашел, старой веры. Музей - его домишко деревянный. Печи, подлец, топит докрасна. Чуть что, в полчаса сгорит; дрожь берет. Ну так кроме того, непродажного, по их вере, семь у него сундуков в сенях. Здеся говорит, так кое-что из тряпочек. Открыл два. Поворошили мы. Я чуть не заплакал. Чего-чего нет! Не поверишь, даже индусское тканье. А итальянского шелку, парчи...
- Да как это он собрал?
- Больше столетия с отцом копили. У них как! Вся округа знает; чуть что, к ним тащут. Ну, ворованного немало. Началось конечно со старой веры. Дониконовская святость всякая. Ну, ту нам не укупить; разве обманом, подослать. А что без крестов да без вязи, он в сени. Все эти семь сундуков мы у старичка и купим.
- Что ж не купил еще? А ну, как впрямь сгорит! Или другой купит.
- Другой не купит. Слежу. А насчет пожара старик говорит: Бог не без милости. Нет, вот что. Нельзя у старика сразу ничего купить. Ни на полтинник. Меня уж учили. Самоваров пятнадцать двухведерных с ним выпить надо, ну наливочки тоже. У нас, говорит, не лавочка; патент не плачен; как так первому встречному! А с добрым приятелем зачем не поменяться. На деньги не охоч, меняться любит. В нашей церкви есть для него занятное кое-что. Вот теперь попа обхаживаю. Главное, чтоб без огласки.
Обедали в круглой комнате верхнего этажа. Над круглой залой комната, в тех же стенах.
- Жуткая комната. Кажется, встанешь, потолок в темя пристукнет.
- Да. Мы детьми здесь обедали и чай пили. А жили вон там.
Замолчал Виктор. И не ел. Смотреть стал прямо и не моргая. Будто через стену смотрел в те маленькие комнатки.
- Слушай! Что ты мне говорил про картину? Пишешь?
- А... Да. Портрет.
- Портрет? Ну? С кого? Женщина, конечно...
- Не то. Обещал. Давно.
- Что обещал? Что давно?
- Так. Тебе не интересно.
- Фу ты! Говори толком. Да что тут. Эту вот птицу доем, и марш. Показывай. Впрочем, готово!
Ножку индейки в солонку ткнул, в карман бутылку вина, под руку салфетку.
- Забирай стаканы. Идем! Где тут маэстро работает?.. Послушай, опять ты как мокрая курица. Очнись. Ты не в смокинге.
- Идем, пожалуй. Только мало сделано.
По крутым ступеням спускались. Коридор. Опять ступеньки. Наверх.
- Подержи-ка.
Стаканы Степе передал. Ключ из кармана на цепочке. Висячий замок отпер тремя поворотами звонкими.
- Ну, входи.
Вошли. И Виктор дверь за собой притворил, задвижкой медной тяжелой щелкнул.
- Свят-свят-свят! Ты бы хоть предупредил.
Чуть побледнел Степа Герасимов и рассердился. Ногу индюшки грызя, а салфетку выронил, перед мольбертом стал, от того, от воскового отвернувшись.
Комната, куда вошли, большая. Большое окно под низким потолком. Диван, стул. На кресле у окна, голову откинув, ноги протянув на скамеечку, сидел тот, восковой, недвижный. Руки его, на подоконник положенные-брошенные, пальцами лишь жутко похудевшими - а суставы как звенья цепи - говорят-молчат о своем устремлении туда куда-то, за это окно.
На голове воскового человека парик. Черные волосы. Черные усики чуть. И отрок, и старик. Бархатная курточка на нем, ноги пледом прикрыты синим. И страшен желтый некрашеный воск лица над темно-красным бархатом.
Везде на стенах комнаты и на стойках, кнопками прикрепленные фотографии, увеличенные и очень маленькие. И группы. В угол свалена зеленая глина; и мятые засохшие куски и потрескавшиеся маски. Много. Почти все разбитые.
На холсте, перед которым, злобно грызя индюшечью кость, стоял, расставив ноги, Степа, на том холсте был тот же воскововой отрок-старик. Так же глядел он, глаз своих людям не отдавая, туда, за окно.
Голова была уже выписана, жуткая копия некрашенною воска. Руки чуть белые. И красный бархат, и синий плед. За спиной сидящего на белом холсте углем смутно-затертые портреты в тяжелых рамах-намеках. И нигде еще в фоне краски нет.
Сопя дышал Степа. Сказал, и горло было сухое:
- Как называется? У вас, у декадентов, главное в картине - название. Потеряется название - и сам бес ногу сломит.
- Это портрет брата. Он здесь, в Лазареве, умирал. Обещал я ему портрет и не успел, забыл. Теперь вспомнил.
- Портрет-портрет! Врешь. Станешь ты портрет писать... Как картина называется?
- Если удадутся те вон портреты, назову: «Последний в роде».
- То-то. Это кто же тут развешаны? Предки?
- Родственники. Вот предок, дед. А этот, прадед, сомнителен.
Голос Виктора тоже сух был.
- Ишь борода. А дед хорош. Орел. С дагерротипа?
- Да.
- Дед - орел. А ты... Эх ты, синьор Мокрокуричи! Беспочвенник ты.
Развеселившись, подобрев, подошел Степа к тому, к восковому. Даже пальцем тронул руку его.
- Сам лепил?
- Конечно.
- Эх, Виктор, Виктор! И что бы тебе по-настоящему не работать, вплотную то есть? А в глине ты смел. Эту вот бритую рожу ты мне подаришь. Нехай полщеки отбито. Это с того вон портрета? Кто такой?
