Борис Хазанов - Возвращение
"А что эскулапы говорят?" - спросил Вивальди.
"Чего они говорят? Ничего не говорят..."
"Ползать будешь?"
"Ползать? А что толку?.. Жил в двенадцатом веке,- сказал он, помолчав,знаменитый учитель, богослов. Как же его звали, едри его?.. Однажды он сидел в своей комнате и писал гусиным пером проповедь. Вы за моей мыслью следите?"
"Стараемся".
"Сидел и писал проповедь. А сам смотрел в окно на реку Сену. На берегу сидел мальчишка лет десяти. Великий богослов бросил перо, вышел из дому и видит: в руках у пацана ракушка. И этой ракушкой он загребает воду. Как же ты, говорит, собираешься вычерпать реку ракушкой? А мальчишка ему отвечает: а как же ты хочешь изъяснить тайну Святой Троицы?"
"Ты что-то не то понес, папаша",- зевнув, сказал Вальдемар.
"То есть как это не то?"
"Сам говоришь: десять лет пацану. Как это он..."
"А ты дослушай, я, между прочим, еще не кончил! Слова не дадут сказать, вечно перебивают. Распустились, суки!"
Наступила пауза. Профессор смотрел в потолок.
"Чего замолчал-то?"
"А то, что надо сначала дослушать, а потом свои гадские замечания вставлять... Это, говорит, дело такое же безнадежное".
"Кто говорит?"
"Пацан говорит! - загремел профессор.- Устами младенца глаголет истина. И вот когда настал день и народ собрался, чтобы послушать проповедь великого богослова, он вышел, поднялся на кафедру и сказал: вот я тут перед вами. Все меня видели? Ну и довольно с вас. И ушел, и след простыл".
"Куда же он делся?"
"Слинял. Удалился в далекий монастырь. И свое имя скрыл, поэтому,- сказал профессор,- и я не знаю, как его звали".
Снова помолчали, соображали, что-то надо было ему ответить. Больной промолвил:
"Вот и я тоже думаю..."
Я спросил: включить? Он покачал головой.
"Вот и я думаю: пора, давно пора. О душе подумать надо. Пошлю вас всех к соленой маме... Надоели вы мне все, и все мне надоело".
"Да куда ж ты денешься?" - спросил Вивальди.
"А вы куда денетесь? Попрошусь в монастырь".
"Да ведь ты, папаша, неверующий".
"Или студентом на теологический факультет".
"Я хотел вас спросить,- сказал я,- Вальди вас пока замещает?.."
"Что?" - нахмурился патрон.
"Я говорю, пока вы здесь, он..."
"А кто это ему позволил? - закричал профессор.- С-суки поганые, мародеры, стоит мне только отлучиться!.."
"Спокуха, ваше преподобие. Тебе волноваться вредно..."
Вальдемар проворно сел на корточки, извлек из тайника ампулу с героином, откуда-то явился шприц. Вальдемар всадил иглу в бедро профессору.
XII
Мое аристократическое знакомство имело продолжение: сняв трубку, я услыхал ее голос. Минуту спустя в комнату вошел Клим. Я извинился и положил трубку. "Зайди ко мне,- сказал он.- Кто это?"
Я знал, что нам предстоит то, что он называл принципиальным разговором. Еще меньше охоты было у меня беседовать с баронессой. Что ей понадобилось? Именно этот вопрос задал Клим.
Почему он решил, что это она?
"Не увиливай. Она, наверное, хотела поговорить со мной".
"Не думаю",- сказал я.
"Мало ли что ты думаешь. Она позвонила в редакцию, чтобы поговорить со мной о деле".
"Позвони ей сам".
"Ты прекрасно знаешь, что это невозможно". Мы сидели в его кабинете (комнатка чуть больше моей, с картой во всю стену, свидетельствующей, что родина всегда с нами), он в своем кресле, я на стуле сбоку от стола.
"Я давно жду этого звонка. Это по поручению барона. Я думаю, он хочет мне кое-что сообщить. Что она тебе сказала?"
"Так, ничего особенного".
Я смотрел на свои руки, разглядывал ногти.
"Ты сейчас позвонишь ей,- сказал Клим, беря второй микрофон,- от моего имени. Спросишь..."
Я покачал головой.
"Почему? - спросил он. Я пожал плечами. Клим подумал, процедил: - Ладно. Может быть, ты и прав, подождем еще немного.- Я встал.- Минуточку! Сядь... Вот эта статья. Что это такое?"
В чем дело, пробормотал я.
"В чем дело? И ты еще спрашиваешь. Да я просто не нахожу слов!"
Таково было вступление к принципиальному разговору. Увы, не первому. Полагаю, не будет неожиданностью - после всего, о чем говорилось выше,- если я скажу, что отношения наши достигли критической точки. Тут была в самом деле некоторая принципиальная разница, и чем дальше, тем она становилась очевиднее. Наше пребывание на чужбине мой товарищ считал временным. Он не терпел слова "эмиграция". (Именно это делало его стопроцентным эмигрантом.) Мой товарищ был подлинным патриотом - чего нельзя, к сожалению, сказать обо мне.
Может быть, достаточно простого объяснения. Орбиты наших планет приблизились к пункту опасного противостояния. Мы слишком тесно были связаны своим делом, мы порядком надоели друг другу, это был обыкновенный житейский факт, ясный для обоих. Был ли он причиной идейных расхождений или, наоборот, их следствием, не имеет значения. Наше далекое отечество, всё глубже, словно скалистый остров, тонувшее в дымке, всё дальше уходившее от нас в свою собственную недоступную жизнь,- для Клима это был единственный свет в окошке. Вся наша деятельность должна была служить подготовкой к возвращению. Он так в него верил, что временами меня охватывало сострадание. Он знал, чего он хотел. Чего хотелось мне, я не ведал. Я ничего не добивался. Я питал - чем дальше, тем сильнее - отвращение к "идеям". Выражаясь поэтически, Клим верил в Россию - а я? Будет ли преувеличением сказать, что вся Россия для меня помещалась в постели, где на подушке рядом с моей головой покоилась голова Кати? Но Катя умерла, это случилось три года назад или около того.
Кризис напоминал едва заметную трещину, которая, однако, змеилась всё дальше, грозя расколоть льдину, где мы поставили нашу палатку. Кризис совпал со временем, когда надежда вернуться на родину блеснула, как лезвие зари на ночном небе. Клим жадно ловил новости. А вернее сказать, продуцировал новости, как и подобает истинному журналисту; мнимые перемены были исполнены для него огромного значения. Но мы по-прежнему были прикованы друг к другу, словно каторжники, и волочили вдвоем нашу тачку; тот, кто хотел бы ускорить шаг, должен был потащить за собою товарища.
Мне незачем пересказывать наш разговор, я вернулся к себе, и тотчас задребезжал телефон, словно там дожидались, когда я войду.
"Hallo",- сказал я скучным голосом.
Но это была не баронесса.
"А,- сказал я,- привет".
Там молчали.
"Привет,- повторил я,- это ты? Извини, я еще не говорил насчет работы, надо подождать..."
"Успеется. Я не поэтому звоню..."
"Что новенького?" - спросил я, не зная, что сказать.
"Ничего".
"Откуда ты узнала мой телефон?"
Номер был в телефонной книге. Адрес редакции указан на обратной стороне журнальной обложки. На улице рядом со входом висела наша вывеска. Всему этому мы придавали когда-то особое значение, это был вызов. Если журнал в самом деле достигал берегов отечества, то его первыми читателями, разумеется, были сотрудники славного ведомства - первыми и, возможно, единственными. Получалось, что мы трудились для них. В редакцию заглядывали подозрительные личности, звонили незнакомые голоса. Случись у нас взрыв или пожар, Клим, я думаю, был бы доволен.
"Мы увидимся?" - спросила Мария Федоровна.
Я что-то ответил.
"Когда?"
Едва только я положил трубку, раздался новый звонок.
"Да",- сказал я, поглядывая на дверь, где в любую минуту мог показаться Клим.
XIII
В назначенное время, это было на другой день, я сидел за столиком у окна и поглядывал с высоты на площадь, голубей и туристов, на колонну с кукольной Богородицей и часы на башне. Прождав полчаса, я двинулся к выходу, испытывая некоторое облегчение,- в эту минуту она появилась: маленькая рыжеволосая женщина на высоких каблуках впорхнула, рассыпаясь в извинениях. Я подумал, не следует ли мне, как принято в консервативном кругу, наклониться к ручке. Повесил на вешалку ее плащ.
"А знаете...- сказала она, усевшись, оглядевшись. Это было то, что называется буржуазное кафе, с зеркалами, лепниной на потолке, редко расставленными столиками, место конфиденциальных встреч, где полагалось говорить негромким голосом, выпускать дым, не затягиваясь, и отдавать распоряжения кельнеру, полузакрыв глаза. Коснулась пальцами пышных волос и расправила широкое платье.- Знаете, на самом деле я пришла вовремя. Я наблюдала
за вами!"
"Чтобы решить, стоит ли продолжать со мной знакомство?"
"Я размышляла о вашей судьбе... Вы приглашены",- сказала она, опуская глаза, почти тоном приказа. Это означало, что она собирается за меня платить. Без всякого любопытства я пробежал глазами меню.
"Позвольте рекомендовать вам... Как насчет божоле - легкого, молодого?" Официант принял от нас похожие на почетные грамоты папки с картами меню и напитков и удалился.
Я поглядывал на субтильную баронессу со странным именем Света-Мария, она смотрела на меня, и оба мы спрашивали себя, что может быть общего между нами.
"Как поживает ваш соиздатель? Надеюсь,- это было сказано небрежно,- он не знает о нашей встрече..."
