Андрей Белый - Том 1. Серебряный голубь
Тут Абрам покосился на столяра: хворый, вот, — и нос, как у дятла, и все кашляет, а — тайны знает, все как есть столяру открыто: судьбы человеков, и то, почему восстает народ, и то, отчего в брюхе чимирь [26] от рожденья заводится.
И Абрам заглянул в лицо столяру, загудел, сгибая персты у губ трижды: «В виде холубине»… Всякие речи духовные так начинались промеж братии согласия…
— В виде холубине, — повторил Абрам: — мы так полагай, што холубинину лику, отец, сподобится всякий, ежели бросит он имущество, малую бросит землицу, бросит бабу свою и пойдет бродить по Рассеюшке, воздухом надышится вольным: духовные стихи али моления, можно сказать, што плод духовный, индо дыхание уст, воздух приявших; и то есть таинство, которо люд прочь с места родного гонит; а тут землицу-то нашу обставили, матушку, рогатками, да проволокой обложили: сиди, мол, с своим тряпьем — нет раздолья тебе; сопсвенность, значит, тебе — твоя, а моя — мне; нешта сопсвенностью проживешь? Мое — тряпье, грязь, то ись; и сопсвенности, стало быть, нет никакой такой; с твово богатства брюхо выростишь, шутики за брюхо ухватятся — в тартары тарараровые тарарыкнешь: брюхом в землю войдешь; над тобой набузыкают землицы — лежи, загнивай; так, мы полагам? Народу-то невтерпеж заживо гнить; забастовками нонече народ себя на воздушное, можно сказать, питание сажает; посидят, посидят, — а и пойдут с флакам бродить; и таинства тут пойдут новые, и моления…
— Ну, это ты, брат Абрам, зря: хошь Столб ты и Верный, д'язычок твой неверный; сердце — золото, д'язычок — медный пятачок, — уставился на него столяр и подмигнул лицом, и дернул носом.
— Ну, так мы, иетта… Так оно, как-то того: мы — што: тебе знать: ты — голова… Мы, иетта, можно сказать, тово — не тово, опчее прочее такое, и все как есть, — растерялся нищий, запыхтел в бороду и как-то конфузливо причмокнул в грязь босою ногой. (Верный был Столб, стих распевал хорошо, хитрости хоть отбавляй, а насчет судеб и тайн был по сравнению с иными брати-ями простак простаком: как-то все у него не того — не мог обмозговать никак, што и как: оттого и с сицилистами знался, и со штундой тарабарил, и к бегунам летось ходил[27], а все-же, чтобы кого из своих предать — на этот счет можно было на Абрама вполне положиться; Столб столбом, и язык под замок вовремя прятал.)
— А какой у нас день нонече? — спрашивал его Митрий, еще ниже надвинув картуз, так что из-под зипуна торчал кончик лишь носа да бороденка, а то будто и нет человека: зипун — на зипуне картуз, а из картуза — нос: так шел столяр, сгибаясь все ниже под хлеставшей изморосью. — День-то каков у нас?
— Духов…
— То-то, што Духов.
— А куда идем-то: смекай…
— На карапь, в странсвие.
— Смекай-ка: а к кому идем?
— К Ивану, к Огню, да к Аннушке Голубятне…
— То-то, к Огню, а Огонь-то чей?
— Духов.
— А голуби чьи?
— Божьи.
— То-то вот: ты и смекай: в сопсвенность свою идем, во владения наши, в церковь нашу — и в том тайна есть. Духовный наш путь в обитель некую обращатса: што воздух — дхнул, и нет его, воздуху; а вот как духовных дел святость во плотское естество претворятса, то, милый, и есть тайна. Естество наше — дух и есть; а сопсвенность ни от кого, как от Духа Свята… Естество, што коряга: обстругать ты корягу; здесь рубанком, там фуганком — тяп, ляп, вот те и карапь.
— Вот тоже мебель, — с запинкой продолжал столяр и лицо его скроилось в строгую озабоченность выразить что-то, даже стало унылым, жалким, разводами какими-то все пошло. — То-то-то-тоже иммме… (столяр начинал заикаться, когда словом хотел приоткрыть чувства, его волновавшие; надо полагать, что от хворости заикался столяр).
— И ммме… мебель! — выпалил он, словно разорвавшийся снаряд, и из бледного стал просто свеклой какой-то, даже в пот бросило: — Аа… ана т-т-т-тоооже, — и приподнял палец, — ваааж-ное, брат, дело… ты не смотри, што я ммме-ме-мебель поставляю; со смыслом, с ммолитвой, брат, с молитвой (уже он овладел своей мыслью) строгашь, иетта, песни такие себе распевать — вот тоже — мебель: куда пойдет? По людям: ты с молитвой ее, а она тебе сослужит службу: вот тоже, купчик какой, али барин на нее сядет, позадумат-ся над правдой; так помогат молитва… Вот тоже и мебель… — Но он ничего не выразил, и опять ушел весь лицом: остался картуз, да зипун, да босы ноги, хлюпающие по грязи…
— Строить, брат, надо, строгать — дом Божий обстругивать; вот тоже: тут, брат, и мебель, и баба, и все: воскресение мертвых, брат, — в памяти, в духе перво-наперво будет: придут с нами покойнички полдничать, друг; так-то вот: особливо ежели сопсвенность их, покойничков, — тряпицу ли, али патрет, едак на столик поставить, да духом, духом их, духом — вот тоже. Чрез то воплощение, можно сказать, духа нашего в человеке; как мы человечком родится; а ты — про воздух: што воздух — дхнул: нет его, воздуху… Вот тоже… А мебель, оставь мебель… И мебель тоже, — тоооже! — растянул он.
Тихо лицо его вьшолзло из зипуна, вовсе какое-то стало оно иное: так себе, белым оно, светлым стало: не бледным, не красным — стал столяр белым. А изморось хлестала пуще да пуще; а суетливо неслись дымные клоки с горизонта до горизонта: не было рати их ни конца, ни начала; пофыркивал с непогодой весело кустик, над дуплом своим опрокидывал ветвь; шелестела трава, когда и дождя не было; дождь и был, и не был: здесь был, а там не было дождя: но были пространства; и в пространствах скрывались, таились и вновь открывались пространства; и каждая точка вдали, как подходили к ней путники, становилась пространством; а Русь была — многое множество этих пространств, с десятками тысяч Грачих, с миллионами Фокиных да Алехиных, с попиками да грачами; возвышался Лихов, только здесь или там в ночь помаргивая керосиновым фонарем. И к Лихову подходили путники, к Лихову, а Лихова не было и помина на горизонте, и сказать нельзя было, где — Лихов; а он — был. Или и вовсе никакого Лихова не было, а так все только казалось и притом пустое такое, как вот лопух или репейник: ты погляди, вот — поле, и где-где в нем затерянная сухая метла; а пройди в туман — погляди: и ты скажешь, что по полю-то человек злой за тобою погнался; вот — ракита: мимо пройди — погляди, и зызыкнет она на тебя.
— Так и враг человеческий — и он вот тоже, — продолжал столяр, — обмозгуй же ты, друг, што на кажный вещественный знак, одно слово, на плоцкое бытие — дхнет враг: и ее нет, плоцкой жизни, нет: духом прикинется враг — вот тоже: а ты (обмозгуй же ты, брат) ничего себе, плоцкую тварь зараждай; от сего и дух человечий лик примет, — от бабы, как есть, дитенышем зародится: дух духу, Абрамушка, рознь: то — дух, а то — враг; да и мы понимам, што про воздух, што ты про воздух раскидывать; а еще раскинь, — неш-то воздух, от которого вонят, — воздух?… Вот тоже…
— А мы, Митрий Мироныч, и так понимам, мы — што: ничего мы супротив того…
— Подожди: человечка нашли: баба моя, Матрена, — хииитрая баба — иии!.. Во-во-вот кккак ааа… — тут опять поперхнулся столяр… — аа-кк-кк… аа-а-аа-… акрутит баба человечка, — тайна и исполнится: а до сего времени — нишкни.
— Лодырь, сказывал надысь ты, человечек-то тот — из господ, — насторожился Абрам, и глазенки его, казалось, попрыскивали лукавством. — Уж не тот ли паря, што в Гуголеве проживат? Так ведь его не возьмешь — бабой-то: сам, поди, бабой обзаведется и при том баронессиной внучкой…
— Ладно: пусть обзаводится; нетто денежки баронессины — малы деньги: вот тоже… Поклевать — поклюют голубки золотые зерна. Вестимо женитса: а с бабой моей нему… ннн… ннн… ооо-но-но-но-но-… ночевать, там уж как знай, а баба от него зачнет — вот те крест!
— А почто с ним, а не с иным каким, хошь бы, скажем с тобой, Митрий Мироныч? Чем ты не горазд — и лицом вышел, и духом! — приврал Абрам, потому что духом вышел столяр изрядно; а вот лицом, так, можно будет сказать, — не вышел: потому что какое же, спрошу я, лицо у столяра? И где его увидали? Не лицо — баранья обглоданная кость, и при том — пол-лица; лицо, положим, — лицо; а все, кажется, что пол-лица…
— Сссса-ссса-тар, я — стар; пойми, друг — да к вере духовной — в года я пришел; больно я плоть свою прежде поганил — вредно мне женское естество — не по мне: вот молиться — помогат; то стать иная — прозрение осенят о естестве, а што бы сам — нет: голубиное чадушко, — горько вздохнул Кудеяров, — не от семени моего, — от иного, чужого… А тот вот, лодырь-то, — Дарьяльский, што ли! — с ревнивою мрачностью прошипел столяр потемневшим лицом. — Ентова плоть духовна: как мебель прошлое лето у Граабеной справлял, в саду его и заприметил; вот тоже: духом, он духом на все — на травинку, на Катьку свою, на все — духом он исходит; по глазам вижу — наш: и йён все о тайнах, да йён из господ; не может обмозговать йён, кака така тайна: оттого, што учился — ум за разум зашел; а тайны нонече с нашим с братом, с мужиком: сердцем учуял йён, да видно — не по мозгам. А духу-то, хошь отбавляй… Вот думаю я, с Матреной-то мы не можем — вот тоже: дай-ка, гврю, бабе, гврю, своей, вас, гврю, с ним (ведь она, баба-то, тоже духом на все: все у нее такое духовное тело-то)… А она перво-наперво устыдилась, да потом попризадумалась; крепко о таю пору запала мысль: мы — молиться; вот и сошел на нас о таю пору дух (ей, как молилась: мне же сонное было видение); ну, гврю, чрез тебя, гврю, баба, великая, гврю, будет земле радость. Втапары и стал я оповещать братий наших: скоро, мол, — потерпите — скоро; а тут всякие знаменья начались; пошли сицилисты, затарабарил народ про вольность; странные по небу заходили тучи. Пугача помянули. Етта, друг, — цветики: ягодка, во какая, будет… тоже… Я вот — ух как!
