Виктор Емельянов - Свидание Джима
41.
Я говорил, рассказывая о своих встречах с недавними знакомыми Люль, что они, как мне казалось, не могли ничем ее привлечь и заинтересовать. Люль ушла от них не только потому, что они были «мерзко воспитаны». Не будь этого, Люль может быть, не так скоро, но все равно ушла бы. В большей или меньшей степени, это был тот же мир, который я узнавал после первой встречи с Люль. Что еще сказать о нем? Разве только то, что новые знакомые Люль были более развращены, кое-кто из них был премирован, и эти до смешного важничали. Но между ними был один действительно красивый и, пожалуй, самый симпатичный, — пойнтер. На него было обращено главное внимание Люль, и ненадолго, но именно он завладел ее чувством. После разлуки с ним Люль, может быть, несправедливо, но не вспоминала о нем иначе, как с отвращением, презрительностью и насмешкой над собой. Пойнтер был и в самом деле не очень умен, но зато очень самоуверен и достаточно фатоват, чтобы вызывать восторги у Фоллет. Отнимая сейчас всю любовь к моей подруге, забывая о ревности и прошлой боли, я все-таки не могу согласиться, что пойнтер мог бы занимать долго то место, которое занимал я. Кто-нибудь другой, кого, может быть, только случайно не встретила Люль, — да! но пойнтера я не могу себе представить. Только опьяненное, больное в то время сознание Люль, только ее убежденное чем-то и покорное «так нужно» могло сблизить тогда ее и того пойнтера.
42.
Прошел месяц после возвращения Люль, когда к ней подошла Фоллет и о чем-то тихо ей сказала.
— Говори громче, я не слышу, — раздраженно ответила Люль, — что за секреты?
Фоллет смущенно, отлично сознавая свое смешное положение предо мною, быстро и зло проговорила:
— Какая ты странная, Люль. То тот, то другой. Я пришла сказать тебе, что пойнтер уезжает через две недели и хочет тебя видеть. Что передать ему?
— Передай, что мы не увидимся, а еще лучше, не передавай ничего. Впрочем, как желаешь, это не будет иметь никакого значения.
Фоллет ушла, Люль была расстроена.
— Пойнтер настойчив, он будет добиваться встречи. Но я не хочу его видеть. Нет, нет, достаточно того, что было. — Люль передернуло. — Этого больше не случится. Я не буду выходить никуда, пока он не уедет. Не сердись, так тоже нужно. Ты веришь мне? Я не хочу опять уходить от тебя, и я боюсь, боюсь себя.
Я уступил. Может быть, было бы лучше, если бы я настоял, чтобы Люль встретилась с пойнтером при мне. Но, должно быть, так и в самом деле было нужно. Наши прогулки прекратились. Мы переговаривались через калитку. Прошло десять дней. При последнем разговоре Люль и я шутили, что поединок между пойнтером и мною становится, по-видимому, неизбежным, так как разговаривать через калитку не очень удобно и приятно. Люль, смеясь, просила меня потерпеть и не ссориться с пойнтером, если я его увижу. До меня дошло, что он всюду ищет Люль и меня. Я был несколько раз на соседних улицах. Пойнтера там я не видел. Судьба готовила нам с ним другую встречу.
43.
Тот день начался дождем. Было холодно, грязно, и, не дождавшись у калитки разговора с Люль, я вернулся домой. После завтрака господин стал собираться в Париж. Я, как всегда, был этим доволен — парижские улицы, их оживленность и особенно блеск мокрого асфальта меня пленяли.
Мы довольно долго были в конторе кинокомпании, для которой господин писал в то время сценарий, и вечерние сумерки уже окутывали слегка январское ненастье, когда мы подошли к какому-то перекрестку и остановились, ожидая возможности перейти дорогу.
Мимо проезжали автомобили, громыхали и скрипели тормозами тяжелые автобусы. В мелькнувшем на секунду пустом пространстве между автомобилями я увидел на другой стороне, наискось от нас хозяйку Люль. Предполагая, что где-то близко и сама Люль, я рванулся было через дорогу, но господин сердито приказал мне вернуться. Он взял меня за ошейник и отпустил только тогда, когда автомобильный поток кончился и мы стали переходить улицу. Я сейчас же нашел Люль. Не останавливаясь, она мне бросила: «Терпение, Джим, скоро увидимся, конец близок». Это были ее последние слова. Мы увиделись скорее, чем думали, и конец в самом деле оказался очень близок. Я не знаю, как это получилось, но когда мы с господином прошли дальше и вышли на большую, широкую и не очень шумную улицу, я увидел вдали на другой стороне силуэт Люль. Она шла по краю тротуара навстречу нам. Ее хозяйка шла недалеко вслед за нею.
Весь запыхавшийся, откуда-то выскочил пойнтер. Он подбежал к Люль и горячо и возбужденно заговорил с нею. Расстояние между нами сокращалось, и я, несмотря на сгущавшиеся сумерки, видел хорошо, как Люль коротко ответила и отвернулась. Он бросился на нее. Я помчался по другой стороне. Люль побежала почему-то не к своей хозяйке, а в мою сторону. Она, конечно, убежала бы от пойнтера. Легко, едва касаясь тротуара, она почти без усилий делала большие скачки, пойнтер, все более отставая, гнался за нею. Поравнявшись со мной, Люль круто свернула на мостовую. Было ли это желанием уйти от преследования, увидела ли она меня и хотела во мне найти защиту, или… или показалось ей в ту минуту, что не стоит, нельзя жить, встретившись опять с пойнтером, что «так нужно», я не знаю. Вслед за тем мгновением, когда ее сухое и узкое тело отделилось от тротуара, в моих глазах все потемнело, закружилось и потом точно оборвалось и полетело в пропасть. Я услышал страшный крик Люль, скрип тормозов и увидел белое и красное за передним колесом большого зеленого автомобиля. Послышались крики и нетерпеливые гудки. Зеленый автомобиль и собравшаяся толпа любопытных мешали движению. Я пробрался сквозь ту толпу и над раздавленной грудью Люль встретился с пойнтером. Как все происходило дальше, я хорошо не помню. Мы, кажется, схватились там же, в толпе, нас разняли, но мы вырвались и продолжали нашу схватку в другом месте, где нам никто не мешал. Пойнтер знал приемы, оказался сильнее, и не я должен был остаться в живых; но мне удалось добраться до его горла. Это случилось, впрочем, помимо моей воли. В те минуты, когда мы катались по земле, пойнтер схватил мою лапу, прокусил ее до кости и, сдавливая ее все крепче, до хруста, в напряжении поднял голову. Его горло осталось раскрытым. Горе потери Люль, боль, которая усиливалась от мертвой хватки, нашли выход в том, что я так же почти намертво и глубоко впился в натуженное, а потом сразу ослабевшее и наполнившее мой рот густой и теплой кровью горло пойнтера.
Я уходил на трех лапах, бесполезным победителем и навсегда одиноким. Капала кровь, капали слезы, когда я вернулся на место смерти Люль. Ее убрали, и там, на асфальте, где была ее кровь, я едва мог различить небольшое пятно. Я смотрел, как оно исчезало под шинами проезжавших автомобилей.
В темноте, под вновь усилившимся дождем, я медленно возвращался в наше предместье. Когда капли дождя падали в раскрытую рану, было очень больно. Господин услышал, как я поднялся на террасу, открыл дверь и, увидев мою рану, бережно обмыл и забинтовал ее.
— Я видел все, Джим, — сказал он мне, — это тебя он, твой соперник? Я не думал, что ты вернешься… Бедная Люль!…
Я закрыл глаза, мне хотелось не открывать их больше никогда.
Господин долго сидел в тот вечер около меня и во время всей моей болезни был внимательным и ласковым.
Моя рана давно зажила и болит теперь только при неосторожных прыжках и в дурную погоду. А во всем во мне осталась другая рана, которую скоро закроет смерть.
Люль! Неужели и тогда, там, за смертью, я тебя никогда не увижу?
44.
Я долго не выходил на улицу. У меня болела прокушенная лапа, стрясшееся несчастье отняло все желания. Казалось, что все кончилось, ничего больше не нужно, да и нет ничего, за что стоило бы уцепиться. Ласка и внимание господина помогли мне вернуться к жизни. Я часто слышал тогда: «Джим, нужно жить, обязательно нужно жить! У тебя заживет раненая лапа, и ты увидишь, что жить можно, даже не соглашаясь на компромисс». Обостренная чувствительность долго не принимала этого утешения. Потом, когда первое отчаяние стало сменяться воспоминаниями, эти слова были входом в отдых и надежду, что и для меня есть возможность жить во все еще не гаснувшей любви господина. «Значит, правда, — думал я тогда, — значит, есть что-то, перед чем померкла красота хозяйки Люль, что сильнее разлуки, многолетней неизвестности», о чем теперь, после давней гибели Люль, перед моим недалеким уже концом, и я могу сказать: сильнее смерти. Память о Люль, служба сердцем господину, вот во что вылились мои чувства, когда, оправившись после потрясения, я вновь вышел на назначенную мне судьбой дорогу.
45.
Мои позиции были взорваны, позиции господина казались неприступными. Но только казались. Я все-таки что-то проглядел. Сбылись еще раз слова из рассказа моего предшественника: «Всякая чужая, даже самая близкая жизнь — книга с вырванными страницами». Эти слова сбылись в первый раз на Люль, такой строгой, требовательной и все-таки допустившей себя до Фоллет. Наше непонимание и связанное с ним одиночество идет, может быть, еще дальше. Не зовет ли нас иногда непонятный и неотступный голос, не заставляет ли безотчетная и неодолимая сила поступать помимо и часто против нашей воли? Это ли не еще более страшные одиночество и беззащитность — одиночество и беззащитность перед самим собою?
