Глеб Успенский - Нравы Растеряевой улицы
- Грех! - слышно за перегородкой.
- Эва!.. - басит Данило Григорьич.
На крыльце кто-то оступился от слишком быстрого вбега, и перед Данилою Григорьичем, солидно обдергивающим подол ситцевой рубахи, вырастает полуобнаженная и словно на морозе трясущаяся фигура. Данило Григорьич спокойно помещается за стойкой.
- Сдел-л... милость! - хрипит фигура, подсовывая жилетку, и более ничего не в силах сказать. - Сдел-л... милость!
- Покажь-ко, за что миловать-то еще?
Начинается самая мучительная ревизия всех дыр жилета.
Данило Григорьич трет его мокрым пальцем, рассматривает на свет, словно фальшивую бумажку.
- Сдел-л... милость! Ах ты, боже мой! а? - царапая всклокоченную голову, хрипит фигура. - Данило Григорьич!
Сдел-л милость... Ах т-ты, боже мой!
Мучитель швыряет жилет под стойку и говорит мастеровому, тыкая себя пальцем в грудь:
- Только един-ствен-но моя одна доброта!
- Отец!.. Да разве... Ах ты, боже мой!..
Данило Григорьич с сердцем откупоривает кривым шилом полштоф, с тем же ожесточением сует маленький стаканишко, склеенный и сургучом и замазкой, почему потерявший очень много в своем и без того незначительном объеме.
Ужас охватывает мастерового.
- Данило Григорьич! Побойся бога!
- Я говорю, истинно только из одной жалости... Поверь ты мне... Я с тебя бог знает чего не возьму божиться... Для того, что видеть я не могу этого вашего мучения!
- Данило Григорьич! Отец! Да ты что же это мне?..
Опять, стало быть, на неделю испорчен? Данило Григорьич!
Целовальник молча ставит полштоф на прежнее место.
- Данило Григорьич! - умоляя, хрипит мастеровой. - Ради самого господа бога... Данило Григорьич!
- Я теб-бе говорю, - хочешь, а не хочешь...
- Сто-сто-стой! Что ты? Сделай милость!.. Ах ты, господи...
- Для господа, я так полагаю, пьянствовать нигде не показано... Ну-кось, поправляйся махонькой.
Мастеровой долго смотрит на стаканишко с самым жестоким презрением, с горя плюет в сторону и наконец пьет...
Долго тянется молчание. Слышно хрустение соленого огурца.
- Нет, - говорит наконец мастеровой, немного опомнившись. - Я все гляжу, какова обчистка?..
- Спроворено по закону...
- А?.. Одну жилетку?.. Это как же будет?..
- Скажи еще за жилетку-то "слава богу"!
- И, ей-богу, скажешь!..
- Еще как скажешь-то...
- Ей-ей... Еще, слава богу, хоть жилетку оставили!.. Ах ты, боже мой!., а?.. Обчи-и-стка-а... ай-ай-ай... а?.. Кан-нёвые сапоги одни, - душа вон, - пять целковых, одни!.. Да ведь какой конь-то!..
- Эти, что ль?
Целовальник вынес из-за перегородки два сапога...
- Он-ни! он-ни!.. - завопил мастеровой, простирая руки. - Ах, братец ты мой!.. Как есть они самые.
- Ну, теперь не воротишь!..
- Где воротить!., не воротишь!
- Теперь нет!
- Теперь, избави бог, ни в жисть не вернуть... Они как есть!.. Обчистка!
Мастеровой развел руками.
- То-то и есть: говорил я тебе... ой, не больно конями-то своими вытанцовывай...
Идет долгое нравоучение.
- И опять же скажу, это на вас от господа бога попущение... Докуда вам мамоне угождать?.. - заключает целовальник.
Мастеровой вздыхает и скребет голову...
- Данило Григорьич! - умильно начинает он, голос его принимает какой-то сладкий оттенок. - Сделай милость!., маленькую!
Данила Григорьича охватывает гнев. Не отвечая, он в одну секунду успевает нарядить посетителя в переменку и за плечи ведет к двери.
- Маленькую! отец!
- Ступ-пай! Ступай с богом!
- Полрюмочки!
- Ступай-ступай!
- Как же быть-то?
- Думай!
- Думать? Ведь и то, пожалуй, надо думать...
- Дело твое!
- Надо думать!.. Ничего не поделаешь!..
Черной тучей вваливается мастеровой в свою лачугу и, не взглянув на омертвевшую жену, нетвердыми ногами направляется к кровати, предварительно с размаху налетая на угол печки и далеко отбрасывая пьяным телом люльку с ребенком, висящую тут же на покромках, прицепленных к потолку. Не успела жена всплеснуть руками, не успела сдавленным от ужаса голосом прошептать: "разбойник!" - как супруг ее, с каким-то ворчаньем бросившийся ничком на постель, уже заснул мертвым сном и храпел на всю лачугу. Испуганный этим храпом ребенок вздрагивал ногами и плакал. Оцепененье бедной бабы разрешается долгими слезами и причитаньями...
А муж все храпит... Наконец рыдающая жена решается на минуточку сходить к соседке. Наскоро рассказывает она приятельнице, в чем дело, занимает до вечера хлеба и тотчас же возвращается домой. Прямо под ноги ей бросаются из избы три собаки, с явными признаками молока на морде. Чуя погибель молока, припасенного ребенку, она делает торопливый шаг через порог и наталкивается на пустой сундук с отломанной крышкой; в сундуке нет платья, на стене нет старой чуйки, на кровати нет мужа, а люлька с ребенком описывает по избе чудовищные круги, попадая то в печку, то в стену. Окончательно убитая баба долго не может ничего сообразить и вдруг пускается вдогонку...
В это время муж ее с каким-то истинно артистическим азартом выделывает в дальнем конце улицы удивительные скачки: иногда он словно подплясывает, а вместе с ним пляшет и хвост женского платья, выбившегося из-под "переменки".
- Держи, держи!.. - голосит баба, путаясь в подоле отнявшимися и онемевшими ногами, - ах, ах, ах... Разбойник!
Грабитель!
Какой-то лабазник стал ей поперек дороги, растопырив руки, словно останавливал вырвавшуюся лошадь. Прохожий солдат обнял на ходу и раза два повернулся с ней. Остановился и засмеялся чиновник с женой... А супруг в это время уже поравнялся с храминою Данилы Григорьича и с разлета всем телом распахнул обе половинки дверей.
Добралась наконец и баба. Мужа не было.
- Где муж? - едва переводя дух, закричала она. - Подавай! Слышишь? Сейчас ты мне его подавай, кровопийцу...
- Я с твоим мужем не спал! - категорически ответил Данил о Григорьич. Ты его супруга, ты и должна его при себе сохранять...
- Подавай, я тебе говорю!
Баба вся помертвела от негодования.
- С-с-сию минуту мне мужа маво!.. Знать я этого не хочу!..
Целовальник усмехнулся.
- Малаша! - произнес он, направляя слова за перегородку. - Вот баба мужа обронила... Сделайте милость, присоветуйте?
- Ххи-хи-и-их-хи-хи-хи! - раскатилось за перегородкой.
- Шкура! - заорала баба. - Мне на твои смехи наплевать!.. Твое дело распутничать, а я ребенку мать!
- Чтоб те разорвало!..
- Ах ты!..
- Что за Севастополь такой? - громче всех закричал целовальник. - Ишь, генерал Бебутов какой... мутить сюда пришла? Так я опять же тебе скажу мужа твоего здесь не было!
- Не было-о?
- Нету! Проваливай с молитвой! К Фомину убежал!
- К Фомину-у?
- К нему. С бог-гом! В окно выскочил.
Баба замолчала, тихонько заплакала и медленно пошла к двери.
- Все ли взяла? Как бы чего не забыть?.. - подтрунивал целовальник.
- "А я вот он, а я во-о..." - вдруг запел кто-то...
Баба узнала голос мужа. Но где раздавалось это пение - на чердаке ли, под полом ли или на улице - решительно разобрать было нельзя. Тем не менее баба бросилась на хохотавшего целовальника.
- Подавай! Сейчас подавай! Я тебе голову разобью!
Хохотал целовальник, хохотала баба за перегородкой, и пение опять возобновилось.
- Разбойники! Дьволы! У меня корки нету... Под-дав-вай сейчас!..
- А я вот он, а я во, а я во, а я во, - хо-о-о!..
Смех, гам, слезы...
- Ну, с богом! - заговорил целовальник решительно и повел бабу на лестницу.
- Я на тебя, изверг ты этакой,-доносилось с улицы, - во сто раз наведу, ма-ашенник! Я тебя, живодера этакого, начальством заставлю...
- Ду-ура! Нету такого начальства, башка-а! Где же это ты такое начальство нашла, чтобы не пить? рожа-а! - резко и внушительно говорил целовальник, высовывая голову на улицу. - В начальстве ты на маковое зерно не смысли-ишь!..
Какого ты начальства будешь искать? Прочь отсюда, падаль!
Баба долго кричала на улице.
Целовальник, разгоряченный последним монологом, плотно захлопывал дверцы.
- Не торопись! - остановил его Прохор Порфирыч, отпихивая дверь, совсем было прищемил!..
- А! Прохор Порфирыч! Доброго здоровья... Виноват, батюшка! С эстими с бабами то есть, не приведи бог... Прошу покорно.
- Аи ушла? - шепотом проговорил мастеровой, приподымая головой крышку маленького погреба, устроенного под полом за стойкой, у подножия Данилы Григорьича.
- Ушла!.. Ну, брат, у тебя ба-аба!
- О-о!.. У меня баба смерть!
Мастеровой выполз из погреба весь в паутине и стал доедать пеклеванку...
- Какую жуть нагнала-а? - спросил он, улыбаясь, у целовальника.
Тот тряхнул головой и обратился к гостю:
- Ну что же, Прохор Порфирыч, как бог милует?
- Вашими молитвами.
- Нашими? Дай господи! За тобой двадцать две...
- Ну что ж, - сказал мастеровой, - эко беда какая!
В это время из-за перегородки выползла дородная молодая женщина, с большой грудью, колыхавшейся под белым фартуком, с распотелым свежим лицом и синими глазами; на голове у нее был платок, чуть связанный концами на груди. По дородности, лени и множеству всего красного, навешанного на ней, можно было заключить, что целовальник "держал при себе бабу" на всякий случай.
