Алексей Слаповский - Висельник
"Без отдачи, конечно. Ты ж видишь, я в штопоре, - и у меня ни стыда, ни совести. Даже желания подохнуть нет".
Но вид у него был подыхающий, и я вызвал бригаду прекращения запоя, объявления о таких услугах все чаще мелькали в газетах. Молодой врач и ассистентка сунули ему горстъ таблеток, поставили систему.
"Принесите банку, он захочет сейчас в туалет", - сказал врач.
Я принес банку. Алеша захотел, но не мог.
"Лежа не можете?" - спросил врач. Алеша отрицательно покачал головой.
"Стесняется", - сказал я. Алеша кивнул. Ассистентка вышла.
"И нас стесняется", - сказал я. Алеша кивнул. Мы вышли и зашли через минуты три-четыре. Банка была пустой.
"В чем дело?" - раздраженно спросил врач.
"Стесняюсь".
"Кого?!"
"Себя. Только в туалет".
"Ну, тогда терпите, если сможете. Отведем вас потом. Хотя лежать бы надо".
Но Алеша не вытерпел. Он заснул под системой и во сне сумел сделать то, о чем его бесплодно просили.
С тех пор довольно регулярно на излете запоя он появлялся у меня, я вызывал бригаду и платил раз от раза все больше (в мае 94-го - 70 тысяч).
Но вот он уже довольно долго - почти месяц - держался крепко и поговаривал даже, не завязать ли совсем, и я пригласил его в гости.
Ну, посидели, попили чайку, Алеша оживился, был говорлив, насмешлив, остроумен - внятно, едко, не то что в стихах. Он, чего с ним сроду не бывало, даже свои стихи стал читать вслух.
- Вы, конечно, не поняли? - спросил он Нину.
- Самое странное, что, кажется, поняла! - ответила моя умница.
- Что ж вы поняли?
- Ну... Стихи не перескажешь, особенно ваши, они же не на уровне смысла, но я попробую рассказать о своих ощущениях. - И она что-то говорила (я слушал голос - не вникая), плавно поводя руками, то грустя мимолетно, то смеясь, то морща лоб в раздумье. Говорила долго.
- Этого не может быть, - сказал Алеша. - Вы все поняли. Именно об этом я писал. Вы поняли даже то, о чем я только смутно догадывался. А еще?
И он еще читал стихи, а она опять говорила, и он еще читал...
Потом она пошла принять душ.
- Время, между прочим, позднее, - сказал я Алеше.
- Сволочь ты, - задумчиво сказал Алеша. - Отдай ее мне. Она первая меня поняла. Она влюбилась в мои стихи. А потом влюбится и в меня. У тебя их было... И будет... А у меня шанс. Я как раз завязываю... Навсегда... И вдруг она... Это судьба... А ты?.. Тебе ни к чему... Только тело... Найдешь еще... А мне душу...
Он говорил ритмически, раскачиваясь на стуле, обхватив руками коленки.
- Ты стихами, что ль? - спросил я.
- Отдай.
- Брат, ты же меня знаешь, я не из таких. Женщин не меняю, не продаю, не покупаю. Да и не в этом дело. У нас свадьба через две недели. Не приглашаю, потому что решили без всякого шумства. Получаем документы - и в свадебное путешествие.
- Сволочь. Я тебя ненавидеть буду.
- Ты вроде, кроме чая, ничего не пил.
- Не проблема. Через полчаса я буду пьян. Я буду пить, пока не сдохну. Ты сволочь.
- Откачаем, не впервой!
- Ты меня больше не увидишь. Зачем она тебе, сволочь?
- Я ее люблю, - сказал я с радостью оттого, что говорю правду, что хочу говорить это Алеше, задушевному моему дружку.
- Ты знаешь, я спокойно относился к твоим подлым коммерческим занятиям, - сказал Алеша. - Я беспринципен, как и полагается всякому настоящему поэту. В таких вопросах, по крайней мере. Но тут... Тут что-то не то. Ты ее любить не можешь. Она - да, такие почему-то именно в говнюков и влюбляются. Как друг тебе говорю. Но ты - не можешь. Как друг говорю.
- Могу, Алеша, - сказал я и улыбнулся, глянув в ночное окно.
Тогда Алеша встал, обнял меня, словно уже налакался до стадии сентиментальности, и сказал:
- Я не уйду в запой. Люби ее. Я буду приходить в гости. Откровенно буду на нее смотреть - это учти. На улице подкарауливать. Ждать - неизвестно чего. Может, дай бог, тебя пристрелят.
Нина вышла из ванной. Алеша, скосив голову и не глядя на нее, - мимо, к двери, скорей, скорей.
Забегая вперед: он все-таки ударился в запой. На десятый день ему стало плохо, и он по привычке приполз ко мне. Но увидел Нину, вспомнил, что она существует как реальность, а не как его поэтический бред, и хотел сбежать. Я еле удержал его, вызвал врачей. Откачали. Но почти тут же он - я полагаю, совершенно сознательно, - ушел в запой второй. Неделю готовился к нему: ходил и занимал деньги - понемногу. Понемногу давали, привычно не надеясь на возврат. Собрав определенную сумму, накупил дешевой водки, залег в своей холостяцкой квартире, пил неделю, две. Потом родители, жившие неподалеку и навещавшие его ежедневно и впустую стучавшие в дверь, обеспокоенные, стали опрашивать соседей, те сообщили, что видели его каждый вечер на балконе провожающим солнце - в стельку пьяного и иногда плачущего. А вот последние дня три он на балконе уже не появлялся. Родители вызвали врачей и милицию, взломали дверь. Алеша лежал у двери с вытянутыми руками. По каким-то там приметам милиция определила, что последние минуты своей жизни Алеша полз. Спиртного же в квартире не было - ни капли. Выпил он за две недели тридцать бутылок водки, то есть чуть больше двух бутылок в день.
Но это было после.
О чем я говорил?
Да, о том, как показывал Нину друзьям и знакомым. Впрочем, на Алеше друзья кончились. Остались знакомые.
Врач Саша Чикулаев, пьющий, как и Алеша, но умеренно, хотя и постоянно, пришел, толковал довольно занудно о своей постылой работе в больнице, в отделении травматологии.
- Надоело. Режу и режу. И все равно - гангрена. Маресьеву пилили ржавой пилой - встал на ноги, то есть на протезы. А эти - не хотят выздоравливать. Я ему ступню, а гангрена - выше. Я по колено - а она выше.
- А вы бы сразу по пах, - сказала Нина, которая в эти дни не понимала, что где-то могут быть несчастья.
- Без толку, - даже не глянул на нее Чикулаев (он вообще словно не замечал ее). - Я по пах - а гангрена в кишки! И вот человек - самовар. Без рук, без ног. А родственники суют деньги. Чтоб хоть такой, но жил! А зачем мне деньги за самовар? Борзыми щенками вот не дают - жаль! Хотя лучше гончими.
У Чикулаева страсть - охота с гончими. На этой страсти он сошелся кое с кем из городской верхушки и мог бы давно уйти на более спокойное место, главврачом, например, в пригородный лесной профилакторий. Но он умен, он понимает, что сопьется там. Здесь же работа не позволит. Надо резать. И чтобы руки не тряслись. Он привык резать, он умеет это делать, он один из лучших хирургов города. Но характер несносный, орет на больных и персонал. Мне он доставал иногда таблеточки: транквилизаторы, антидепрессанты. Было дело, я крепко на них сидел. Было - прошло. Чикулаев, конечно, скучен. Он хирург и на работе, и дома, и в компании, и ночью - сам признавался - видит сны только про то, как режет. Я просто привык к нему и рад, когда он заходит. Первые минуты, по крайней мере.
- Как тебе моя невеста? - не утерпел я в прихожей, провожая его.
- Точно у такой я позавчера оттяпал обе конечности. Задние! - хохотнул он, согнувшись и пытаясь завязать шнурок на ботинке. - Торопилась на поезд, ехать к жениху, не успевала, к вагону прицепилась и сорвалась. Тебе смешно? - прошипел он вдруг свирепым шепотом, разогнувшись и притиснув меня к стенке. - Смешно?!
- Вовсе нет.
- А мне смешно. Потому что красавице - не жить. Гангрена будет. Никуда не денется!
И ушел, так, кажется, и не сумев завязать шнурки.
Однако что-то веселенький у меня получается рассказ...
Но вот - подлец-компаньон Станислав Морошко, Стасик. С ним никогда ничего не случалось. Или он так держит марку. По крайней мере, я ничего не слышал. Родители живы-здоровы, а заодно и бабка девяноста трех лет, жена известный в городе адвокат, дочь в четырнадцать лет знает три языка и уж в Америке побывала, сын в математическом колледже учится, я как-то говорил с ним - способности поразительные, он уже сейчас знает больше меня, а я не все еще растерял из своих университетских знаний.
Стасик может и выпить - но никогда не мучается с похмелья. Стасик может и роман завести - и ни разу его не заподозрила жена, ни разу не хворал от любовных последствий. Впрочем, роман - деликатно сказано. Он, всегда аккуратно одетый, имеющий своего мастера в парикмахерской, своего закройщика в ателье, своего массажиста в сауне, своего спарринг-тренера на теннисном корте и т.п., амурные приключения обожает с душком - и даже иногда припахивает криминалом: когда ему находят, например, пятнадцатилетнюю девочку, слегка лишь испорченную, едва початую, как он выражается.
- Статик, не понимаю, - смеялся я. - Твоей же дочери тоже скоро пятнадцать. Как ты можешь! Я бы если представил, что и мою дочь могут...
- Я в газете читал, - хладнокровно ответил Стасик, - что одна девочка тринадцати лет влюбилась - не в отца, правда, в отчима. И домогалась его. И домоглась.
- Ах ты, гнусь. Ты бы и дочь мог бы! Ведь смог бы?
- У нас очень примитивные об этом понятия, - косвенно ответил Стасик, пахнущий дорогим одеколоном и гладко выбритый, а я подумал: ведь смог бы, зараза!
