Александр Попов - Новая Земля
- Что за грязнули передо мной, два дня назад на вас надела все чистое, а какие вы теперь? Поросята, и только.
Мы переглянулись с Сашком: действительно, наша одежда была грязной.
- А но - раздевайтесь: буду стирать. Живо! Затопите печку и принесите воды из колонки. Сил моих нету смотреть на вас!
Меня развлекал и забавлял воинственный вид Лены. Я немного покуражился, не подчиняясь, так, для накала игры, хотя чувствовал, для сестры это было совсем не игра. Я и брат стали разыгрывать из себя непослушных детей. Сашок был очень возбужден, сиял весельем и желанием поозорничать. Подпрыгивал, с визгом убегал от сердившейся Лены и даже укусил ее за палец. Лена вскрикнула, всплакнула, уткнувшись в фартук.
- Я нечаянно, - виновато стоял перед Леной и гладил ее по плечу брат.
- Ого - нечаянно! - крикнула Лена. - Чуть палец не откусил. Давай я тебя так, - и накинулась на брата.
Сашок вырвался из ее рук и с визгом покатился под кровать. Мы устроили такую возню, что пыль стояла столбом. Лена на время забыла о своей роли взрослой. Вспотели и раскраснелись; потом принялись за дело: я принес два ведра воды, брат затопил печку. Отдали сестре грязную одежду, и надели чистую.
Выстиранное Лена развешала на улице и взялась печь блины, хотя раньше ни разу не пекла. В таз высыпала целый пакет муки - на некоторое время Лену окутало белое облако. Мы слышали чихания, но с трудом различали махавшую руками сестру. Она появилась перед нами вся белая и, показалось, поседевшая. Протирая глаза, еще раз звонко чихнула.
Поставила на печку сковородку, вылила в муку пять яиц и два ковша воды, стала пичкать руками, и с таким усердием, что в меня и брата полетело тесто. По моей черной в полоску рубашке поползли две большие капли, я попробовалстереть их пальцем, но лишь размазал.
- Что ты наделала? - от досады крикнул я.
- Не кричи! Ничего страшного, если хочешь знать. Снимай!
Она вымыла руки, мокрой щеткой отчистила рубашку и решила посушить ее. Расстелила на столе одеяло, включила утюг. Брат крикнул:
- Сковородка горит! Скорее пеки - блинов хочу!
Лена стремглав побежала к печке, почти бросив еще не нагревшийся утюг на одеяло. Смазала сковородку салом, налила в нее тесто. Распространился такой вкусный запах, что я и брат невольно потянулись носом к сковородке. Но когда Лена переворачивала блин, он почему-то расползся на две половины, а верх не прожаренной стороны растекся. Часть блина оказалась прямо на печке густо и резко запахло горелым.
- Первый блин комом, - досадливо сказал я. Мы в нем обнаружили муку и недожаренное, твердое тесто. К тому же он был очень толстый, настолько липкий, что им можно было клеить. Носамоеглавное - онбылне сладкийидажене соленый, а отвратительно пресный. Брат первый нашел применение блину скатал из него большой шарик и попал им Лене в лоб.
После недолгой возни, во время которой перья летели из подушек и попадали в тесто, Лена принялась печь второй блин. Зачерпнула в поварешку тесто, но вдруг замерла. Я уловил запах горящей материи.
- Утюг! - вскрикнула Лена и спрыгнула со стула, на котором стояла возле печки. Нечаянно толкнула таз с тестом, и он полетел на брата.
Я первый подбежал к утюгу - моя рубашка тлела. Неожиданно вошла мама. Она замерла в дверяхи широко открытыми глазами смотрела на нас и наши художества. На полу валялись подушки, на одной из них сидела Марыся. Я замер с одеялом, на котором резко выделялось большое серое пятно. Заляпанная тестом и перьями Лена с повернутой в сторону мамы взлохмаченной, без косынки головой и раскрытым ртом лежала на полу, - она запуталась в слетевшем с нее фартуке, когда бежала к утюгу. На голове брата находился какой-то бесформенный, растекающийся комок, а таз лежал возле его ног.
Брат вскрикнул,мы вздрогнули и подбежали к нему.
МЫСЛИ
Отец отдалялся от семьи, часто приходил домой выпившим. Мама, оторвавшись от работы, смотрела на него строго и сердито. Она похудела, ссутулилась, будто что-то тяжелое положили на ее плечи, под глазами легла синеватая тень. Стала походить на старушку.
Мама не ругала папку. Мне казалось, как-то покорно предлагала ему поужинать; но иногда, чаще утром, когда он собирался на работу, тихо, чтобы мы не слышали, говорила ему:
- Ехал бы ты, Саша, куда-нибудь. Свет велик - место тебе найдется. Ведь тебе все равно ничего не надо - ни семьи, ни хозяйства, ни детей. Да, да, уезжай. Прошу. Мы как-нибудь проживем.
Но мама начинала плакать. Горечь вздрагивала в моем сердце. Я осторожно выглядывал из-за шторки - папка гладил маму по голове:
- Аннушка, не плачь, прошу, не плачь. - Потом закрывал свои глаза ладонями, вздыхал: - Да, Аня, пропащий я человек. Вернее, пропащий дурак. Не могу, не умею жить, как все, и хоть ты что со мной делай. А почему так - не пойму. Хочу, понимаешь, чего-нибудь необычного. Сейчас в степь захотелось. Запрыгнул бы на черногривого, горячего коня и во весь дух пустился бы по степи. Ветер свистит в ушах, дух захватывает, небо над тобой синее-синее, а на все четыре стороны - ширь, даль. Ты меня понимаешь, Аня?
Мама горько улыбнулась бледными губами, погладила папку по руке:
- Чудак ты.
- Знаю... но не могу себя переломить. Поймешь ли ты меня когда-нибудь?
Ответа не последовало - мама принялась за работу: нужно было многое сделать по дому.
Тревожно и смутно стало у меня в душе. Недетские мысли все чаще забредали в мою голову. Однажды вечером я неожиданно упал лицом на подушку:
- Отчего мы такие несчастные? - прошептал я. В комнату вошла Люба, и я притворился спящим.
Размышляя о том, что творилось в нашей семье, между мамой и отцом, я однажды решил, что источник всех наших бед - тетя Клава. Отец нередко заходил к ней, но всегда тайком, через огороды. До переезда в Елань он пил мало, а просто бродяжничал по Северу, или, какоднаждысказалмаме, "упивалсяволей".Я решилприходить к нему на работу и уводить домой. Мне очень хотелось, чтобы нашасемья быласчастливой. Меня все меньше интересовали и влекли детские забавы, - я взрослел.
Когда папка был трезвым, нам всем было хорошо. Он допоздна читал. Вздыхал над книгой, тер лоб, морщился, помногу курил, задумавшись. О чем он думал? Может, о том, о чем в один из вечеров говорил с мамой:
- Ничего, Аня, не пойму - хоть убей!
- Что ты не понимаешь? - устало смотрела на него мама, починяя Настино платье.
- Что за штука жизнь? Скажи, зачем мы, люди, живем?
- Как зачем? - искренне удивилась мама, опуская руку с иголкой.
- Вот-вот - зачем? - хитровато поглядывал на нее папка, покручивая черный ус.
- Каждый для чего-то своего. Я - для детей, а ты для чего - не знаю.
Папка огорчился и стал быстро ходить по комнате:
- Я, Аннушка, о другом говорю. Я - вообще. Понимаешь?
- Нет. Разве можно жить вообще?
- Ты меня не понимаешь. Я о Фоме, а ты о Ереме. Зачем человек появляется на свет? Зачемвсе появилось? Интересно!
Мама иронично улыбнулась, принимаясь за шитье.
- Смеешься? - хмуро покачал головой папка. - А я действительно не совсем хорошо понимаю. Для чего я появился на свет?
Мама вздохнула:
- Беда с тобой, Саша, и только.
- Мне обидно, Анна, что ты меня не понимаешь. Смеешься надо мной, а мне горько. Понимаю, что путаник, но ничего не могу с собой поделать.
Ушел на улицу и долго курил, разговаривая с собаками.
На следующий день я не застал папку на работе. И дома его не оказалось. Я понял, что снова могут ворваться в нашу семью боль и слезы. Глаза мамы были печальны. Я прокрался огородом к дому тети Клавы; за дверью услышал голос отца:
- Мне тяжело, Клава, жить. Не могу-у!.. Не хочу-у!..
- Прекрати! -отозвалась она. - Радуйся жизни, а потом - будь что будет!
Я вошел в комнату. Папка задержал возле губ рюмку. Я взял его за руку и вывел на улицу.Он, как ребенок, шел за мной. Было уже темно. В жаркой ночи шевелились в небе змейки молний. Уже пахло дождем. Мы посидели возле дома на скамейке.
- Ты нас бросишь? - спросил я.
Мне показалось, что папка вздрогнул. Закурил. Гладил меня по спине дрожащей рукой.
- Ну, что ты, сын? Я всегда буду с вами. Смогу ли я без вас прожить на этом свете?
- Пойдем домой, - предложил я, беспокоясь о маме.
- Айда. - Он попридержал меня за плечо: - Ты вот что, сынок... матери ничего не рассказывай, хорошо?
- Ага, - с радостью согласился я и потянул его к дверям.
Пустой бочкой прокатился по небу гром, зашуршал, как воришка, в ветвях созревшей черемухи дождь. Хорошо запахло свежестью, прибитой пылью дороги.
Утром Олега Петровских звал меня на улицу, но я не пошел. Тайком ото всех пробрался в сарай. Некоторое время постоял и неожиданно опустился на колени, воздел руки:
- Иисус Христос, помоги нам, исправь папку. Наказывать его не надо, но сделай так, чтобы он исправился, стал жить, как мама. Помоги нам, Христос. Скажи, поможешь, а?
