Георгий Жженов - От "Глухаря" до "Жар-птицы"
Я поздоровался.
Дядя Паша зацепился за меня колючим, как репей, взглядом. Далеко запрятанные за лохматыми короткими бровями острые глазки изучали меня.
— Доброго здоровьичка, милок!.. Доброго здоровьичка… Присаживайся. Он приветливо закивал головой, не спуская с меня нацеленных глаз.
Я примостился на краешке соседних нар рядом с ним.
— Слышал, что ты артист, милок, да?
Я утвердительно кивнул головой, не понимая, к чему он клонит.
— Мы тоже артисты! — Дядя Паша улыбнулся, обнажив частокол нержавеющих зубов. — Артисты-рецидивисты!
Блатные засмеялись. Он поставил в сторону кружку, вытащил из-под матраца четвертушку бумаги, развернул ее, спросил:
— Рисовать можешь?
— Честно сказать — совсем не умею.
— Честно, милок, только честно и никак иначе — нечестных не люблю!.. Врать будешь начальнику, понял меня?
От его тихого, елейного тона стало не по себе, по спине побежали мурашки…
— Вы все вокруг да около, дядя Паша. Говорите, зачем вызвали? — сказал я.
— «Не спеши в Лепеши, в Сандырях ночевать будешь!» — Дядя Паша любил, видно, присказки. — Дай сперва наглядеться на тебя, милок… Должен же я понять, с кем имею дело? Значит, говоришь, в гараже РЭКСа диспетчером работал?
— Да.
— Так, ладно, милок… — Дядя Паша положил на одеяло листок бумаги, тщательно разгладил его и сказал:- Смотри сюда. Узнаешь?
На бумаге карандашом был набросан какой-то план. Прямоугольники, квадраты, помеченные разными буквами и цифрами, обозначали какие-то строения, что ли?.. Какие-то линии…
— Что это, не понимаю?
— План РЭКСа, где ты работал. Не так что-нибудь?
Я внимательно вгляделся в бумагу.
— Все не так! — сказал я.
— Да? Обожди-ка…
Дядя Паша полез в изголовье, достал чистую бумагу. Завернув угол матраца, расстелил бумагу на нарах, дал мне в руки карандаш и приказал:
— Рисуй по-своему. Только честно, милок, как есть, понял?
— Чего рисовать-то?
— Все! Укажи, где контора, где магазин, склад, гараж, где «хавира» завхоза… Рисуй, я подскажу.
Я подчинился. Ничего другого мне и не оставалось. Шутить с дядей Пашей в этих обстоятельствах не следовало. Тем более что смысл происходящего постепенно становился ясен.
Пока я чертил, он внимательно наблюдал, вникал в каждую мелочь, задавал вопросы, требовал подробностей…
Когда я закончил, дядя Паша похвалил меня:
— А говорил, не умеешь рисовать?! Все получилось в лучшем виде… Налейте артисту «чифирку», что ли! — он повернулся к блатным. — Еще несколько вопросов, милок!
Мне передали кружку с «чифиром». Дядя Паша продолжал:
— Ты магазинщика знаешь?
— Да.
— А завхоза?
— И завхоза знаю.
— Перерыв на обед в магазине бывает?
— А как же!
— Каждый день?
— Да. С часу до двух.
— Магазинщик обедает у себя?
— Нет. У завхоза.
— Всегда?
— Всегда.
— Магазин в это время закрыт?
— Да.
— Долго они обедают?
— Не меньше часу, а то и больше. Они ведь поддают за обедом. Магазинщик после обеда почти всегда веселенький…
— Так. Ладно, милок, все. Спасибо. Канай в барак. Спи.
Неделю спустя на «Глухаре» стало известно, что в РЭКСе во время обеденного перерыва был начисто ограблен магазин.
А еще через пару дней, после вечерней поверки, ко мне подошел незнакомый зек, сунул в руки небольшой узелок и сказал:
— От дяди Паши.
В узелке лежали несколько больших кусков колотого сахара. Моя доля!
* * *Как говорится, первый блин комом! Не пробыв в должности хлебореза и недели, я понял, что взялся не за свое дело. В первые же сутки я оставил без законной пайки человек пятнадцать, в том числе и себя… Проторговался начисто.
Слава богу, недостачу начальство простило. Списало на счет моей неопытности. Начальник лагеря вынужден был пожертвовать свой личный премиальный фонд. Спасибо, конечно, что поняли, вошли в положение, но дальше-то как? Тем более та же картина повторилась в последующие дни. Я был в панике.
Срочно надо было предпринимать что-то… Но что?
Перво-наперво я проверил всю цепочку, начиная с получения хлеба на пекарне и кончая выдачей хлеба в виде взвешенной пайки из хлеборезки лагеря.
Оказалось, что потери начинались уже на самой пекарне, где хлеб, как правило, взвешивался и отпускался горячим (пекарня не справлялась с выпечкой). Остывая, он, естественно, терял вес.
Учитывать это никто не хотел, и меньше всего сам заведующий пекарней широкомордый деляга, получивший срок за какие-то спекулятивные махинации на воле.
Я пытался заговорить с ним о своей проблеме с хлебом, но он не стал меня даже слушать. По-моему, он поставил целью изжить меня вовсе. Чем-то я не устраивал его с первого появления в этой должности. Видимо, я не подходил под его мерку представлений о «настоящем» хлеборезе, с которым можно иметь дело. Поэтому о нужном мне позарез хлебе разговаривать с ним было бесполезно. Впору было следить за ним, чтобы не обвесил…
Хлеб воровали на пекарне. Воровали в пути, те, кто нес его в мешках в лагерь. Воровали оба мои помощника в хлеборезке, пока разделывали на пайки…
Отчаянные воровали прямо из-под ножа. Улучив момент, хватали хлеб через раздаточное окно прямо с весов, рискуя. Сгоряча я мог хватануть ножом, отрубить руку. Отнять уворованную пайку никогда не удавалось, я всегда опаздывал. За время, пока я выскакивал из хлеборезки и догонял укравшего, он ухитрялся проглотить пайку не разжевывая. Никакие угрозы, никакие уговоры не действовали. Голодный человек способен на все.
Я кричу: «Руку отрублю!» Мне на это отвечают: — «Ну и х… с ней, с рукой!.. Я есть хочу!..»
Так было до меня, и так будет после меня! Так будет всегда, пока существует штрафной лагерь «Глухарь», где волки и овцы согнаны в один общий загон, где царствует произвол, где торжествует беззаконие и подлость!
Хлеборезку много раз пытались взломать… Сворачивали замки, подпиливали, подкапывали… Устраивали на меня покушения, чтобы завладеть ключами. Без двух ножей за голенищами сапог я не рисковал ходить даже в уборную, боясь неожиданного нападения.
Но не будь всего этого, ничего не изменилось бы… Хлеба не хватало!
А то дополнительное количество хлеба, полагающееся на «усушку и утруску», и наполовину не покрывало практических его потерь при транспортировке, расфасовке и прочих непредвиденных, но обязательных тратах.
И если даже хлеборез — человек честный (что маловероятно), не обманывает, не ловчит, не обвешивает полуголодных работяг, прилепляя «грузики» под чашку весов, как это практикует большинство, — хлеба не хватит! Дебет с кредитом не сойдется. Нужда в дополнительном хлебе останется.
Недавно мне довелось познакомиться с неким документом, из которого явствует, что современный лагерный хлеборез не только не озабочен хронической нехваткой хлеба, а, наоборот, чуть ли не ежедневно десятками килограммов сдает начальству лишний, сэкономленный. И вместо того, чтобы быть судимым за эти «художества», его же еще и представляют к условно-досрочному освобождению! Как инициатора движения: «Хлеба к обеду в меру бери, хлеб — драгоценность, его береги».
Вот этот документ:
«Сообщаю вам, что гражданин Н. Н. находится в учреждении №… под г. Ярославлем.
С первых же дней заключения показал себя человеком, осознавшим свою вину и благотворно действующим на окружающих его заключенных.
Является руководителем группы политинформаторов. Его сообщения всегда содержательны и интересны.
Гр-н Н. Н. — непременный участник всех концертов самодеятельности в качестве чтеца-конферансье.
На своей основной работе — хлебореза в столовой — явился инициатором движения: „Хлеба к обеду в меру бери, хлеб — драгоценность, его береги“. За последний год сэкономлено… кг хлеба.
Характеристика нужна для условно-досрочного освобождения.
Нач. учрежд. №… (подпись)».
Бумага эта была прислана в адрес месткома театра. В ней предлагалось присоединиться к характеристике, данной учреждением №… человеку, до заключения работавшему в театре администратором и осужденному за преступные махинации с антиквариатом и валютой.
Наличие прорезавшихся талантов «политинформатора» и «чтеца-конферансье», обнаруженных лагерным начальством в этом человеке, явилось для меня настолько удивительным и неправдоподобным, что не позволило с достаточной серьезностью и доверием отнестись к остальным положениям этого канцелярского творения и подписаться под характеристикой.
А уж пункт: хлеборез «явился инициатором движения…» — и вовсе из области шедевров последней страницы «Литературной газеты».
Конечно, времена изменились к лучшему, и лагеря уже, наверное, не те, что сорок лет назад, дай-то бог!.. Но вот формализм, щедрость и доброта начальства на характеристики, пахнущие откровенной «липой», никуда, видно, не делись, цветут по-прежнему.
