Отар Чиладзе - Годори
2
- Лиза, Лизико, где ты, гого1? - позвала тетя Тасо.
Ражден поспешно отпрянул от Лизико и вернулся в шезлонг, который покинул минуту назад, а до того подобно хищному зверю вроде бы сквозь дрему наблюдал за невесткой, в шлепанцах и в сарафане на голое тело варившей кофе и, разумеется, чувствовавшей неотвязный взгляд свекра, что смущало и беспокоило ее, поскольку прежде она не испытывала ничего подобного, хоть и знала, что свекор не совсем равнодушен к ней, и в глубине души даже гордилась, когда завистливые подружки нашептывали, что папаша, кажется, ухлестывает за ней посильней сыночка: этот легкий, поверхностный, можно сказать, дозволенный флирт, выражающий одну лишь взаимную симпатию, укреплял в ней чувство самоуважения, убеждал молодую женщину в неограниченности ее возможностей. Во всяком случае, она не видела в нем ничего опасного; но вот минуту назад, когда он неслышно подкрался сзади и положил на плечи обжигающе горячие ладони, ей стало дурно, она чуть не потеряла сознания, хотя толком не поняла, что же произошло - капкан захлопнулся и она осталась одна, совершенно беззащитная, во тьме почти сомкнувшегося пространства, разящего пылью и трухлявой древесиной; доносящийся откуда-то голос тети Тасо не обрадовал, а пуще напугал, и, чтобы избежать заминки, чтобы не заронить подозрение, она поспешно откликнулась: "Я здесь, варю кофе", - хотя на самом деле в ее трясущейся руке дрожала пустая джезва, а вскипевшая коричневая пена с шипением заливала сверкающую плиту...
- Не варю, а проливаю, - уточнила она тут же, словно желая сказать, что здесь не произошло ничего более существенного.
В раскрытую дверь заглянула тетя Тасо с глиняным горшком в руках. Из горшка высовывалась колючая головка кактуса.
- Это оставляешь или забыла? - спросила тетя Тасо.
- Оставляю, тетя Тасо, оставляю! - отчего-то разволновалась Лизико и попыталась подбородком поправить сползшую на плечо бретельку, но тут же передумала. - Посмотрите, что я натворила! - Глянула через плечо. - Дел вам добавила, - повинилась искренне.
- Ой, разрази меня гром! - всплеснула руками тетя Тасо. - А как же кофе? Ты же любишь утречком...
- Ничего, в Тбилиси попью. Да и жарко очень, - ответила Лизико.
И впрямь было очень жарко. Воздух, словно загустевший от мошкары, перекатывался волнами, как в песчаную бурю. Дышалось трудно, и не только в Квишхети, но по всей Грузии. "Экипаж готов!" - крикнул со двора Антон. Ражден по-прежнему сидел, развалясь в шезлонге, спокойный, неторопливый, как и пристало владельцу знаменитой виллы, хотя на самом деле ему не легче, чем Лизико, далось сохранение видимого спокойствия. Хвастуну цена копейка, но, пожалуй, мало кто решится на то, что он сделал минуту назад. Решился, и, если что-нибудь понимает в женщинах, риск оправдал себя. Кто не рискует, тот не пьет шампанское, как говорят русские, и теперь он ждет не дождется, когда упьется заслуженным шампанским. Скоро. Как говорится, сперва пост, потом Пасха. Главное, теперь путь свободен. Он, конечно, не сомневался, что добьется своего (теперь уверен, что и Лизико ждала того же), и все-таки не ожидал, что э т о случится так быстро, так неожиданно... Они лишь на мгновение заглянули друг другу в глаза, и он понял - тянуть нельзя. Здесь и сейчас должно было выясниться, на что они способны, чего вообще заслуживают от жизни. Дальше он ничего не помнит. Не рой мошкары колыхался над ними, а пылал пожар, и в его пляшущих языках сгорали, обращались в пепел извечные законы, определяющие отношения отца и сына, невестки и тестя, старого и юного - вообще все человеческие установления... Не было ничего, кроме желания, и осталось одно - подчиниться... Хотя, в сущности, он и сам не ведал, что творит: совершаемое им было бесстыдством и наглостью даже в его понимании... Но если перестать кипятиться и метать икру, спросим спокойно что он натворил такого уж немыслимого?! Подошел и наложил руки на свою собственность. Это - непристойное поведение?! Но почему? Разве Лизико не стала его собственностью, так же как Антон, или Фефе, или же Тасо со своим выблядком, ложившаяся под его отца чуть ли не по щелчку пальцев?! Пожалуй, Лизико еще не совсем отбилась от рук, но, по совести, ей не так уж далеко до "отвязанных" подруг. Скорей там, чем здесь. Курит, выпивает и, скажем так, горячо поддерживает свободу в любви. В этом она такая же радикалка, как в национальном вопросе, и, надо полагать, сексуальный опыт мешает ей довольствоваться одним Антоном. И до Антона успела кое-что... Короче, девчонка еще та, современная! Когда в Тбилиси пошла мода на стриптизы, на дне рождения у Антона она первая вскочила на стол (можно вообразить, что она вытворяла в других местах!), а дурачок Антон кидался, чуть не сальто крутил, только бы никто не перехватил трусиков его нежной возлюбленной... Вот пусть и посторожит теперь честь жены. Если мужское чутье не обманывает Раждена, Лизико скорей простит ему сумасбродство, чем благоразумие...
От Антона и лопоухого Григола он отделался довольно легко: поручил помыть и загрузить машину. Отделаться от тетки Тасо оказалось труднее, она, как бабочка, чуть ли не одновременно появлялась повсюду - во дворе, на балконе, в комнатах... Но прислуге нет дела до причуд хозяина; если б она даже видела, не поверила бы глазам, а поверила бы - не призналась, опять же, в собственных интересах. Язык на замке - достоинство прислуги, гарантия ее благоденствия. Что же до Железного, он полеживал в гамаке и не думал смотреть в сторону дома. Этот свое дело знает... Таким образом, если оставалось последнее препятствие, это была сама Лизико, настораживавшая не недоступностью, а молчаливым и очевидным согласием. Она не только разгадала замысел свекра и приняла его, но помогла в осуществлении, оставаясь конечной целью. Она не отошла от плиты, стояла и ждала, если угодно, дразнила рискни! - и именно безмолвный призыв смущал и настораживал Раждена; уж не розыгрыш ли это? От нынешних юниц жди чего угодно, и, скорей, удивляешься, не вкусив подвоха. Но сарафан на Лизико был так прозрачен, что у Раждена путалось в голове. Теперь-то он кусает локти и поносит себя - не за содеянное, а за то, что не пошел до конца (видно, все-таки не хватило решимости); что, если Лизико уловила его минутную слабость и теперь оттолкнет, не подпустит? Минутная слабость способна погубить годы усилий. В самом деле, Лизико может и передумать! Если пока еще она не осознает меру греха, то скоро спохватится и ужаснется... Но разве бросить Раждена вот так не грех?! Нет, она не обманет ожиданий. Не посмеет. А вдруг пожалуется мужу? Попросит Антона - защити меня от своего отца?! Не попросит. Для этого она слишком горда... Да и от чего защищать? Ищи девушка защиты и заступничества, она не стала бы разводить с тетушкой Тасо светскую беседу о кактусах и убежавшем кофе, а рухнула бы ей в ноги и указала бы на него трясущейся рукой. Теперь же она будет скрывать это ото всех, в первую очередь от мужа. В сущности, если быть точным, Ражден плохо помнит, что произошло, так сказать, до какого "уровня" ему удалось дойти. Помнит, как подошел и положил руки ей на плечи. Может статься, вполне по-отцовски... А почему бы и нет?! Было очень жарко (как сейчас), оба ощущали себя как на костре. Огонь перехватывал дыхание. Он не оправдывается и не отрекается от умысла, но ему ясно, что в ту минуту кто-то распоряжался его сознанием. И это говорит не верующий и даже не суеверный старик, а полный сил атеист-коммунист... Все-таки нехорошо - мужняя жена, невестка, встала перед ним у плиты в такую жарищу и стоит чуть ли не в чем мать родила. Сарафанчик - что он есть, что его нет! А еще эта мошкара! Не только Ражден, даже тетушка Тасо, которая в матери ему годится, не припомнит подобного бедствия, то и дело испуганно крестится. Вообще-то она всего боится, но черт ведь и вправду не дремлет... От этих американцев чего угодно можно ждать. Вдруг какие-то бактерии распространяют. Что? Не может быть?! Как же, как же... А если новую разновидность мошки выводят? И впрямь необычная мошкара налетела - крупная, рыхлая, если не больная, то болезнетворная... Мошка - ракета. О бакте-риологическом оружии давно поговаривают. Наша мошка мельче и шустрей. А от этой вполне может крыша поехать. Не летает, лежит слоем - на подушке, на столе, на хлебе. Горло забито, яд проник в легкие, облепил липкой пылью... Положил руки ей на плечи, а она обернулась, глаза сумасшедшие, если б не тетя Тасо, съела бы его живьем. Он даже потерялся на мгновение - кто на кого напал? Он или на него? Сынок еще не знает, в какие лапки угодил. Узнает ли? Не уверен! Будем надеяться, что с мужем она посдержанней. Что нравится любовникам, раздражает мужей. И наоборот. За месяц распробовала законного наездника. Парень мало что смыслит в житейских делах. Влез с головой в книги, как осел в торбу. Но осел хоть овес жует или сено, а этот... Одни фантазии на уме... Его мать начинала с нищенства, он - кончит. Нынче книжному человеку пути нету. Случись что-нибудь с Ражденом, мало ли заболеет, арестуют или, как предка, прирежет кто-нибудь, они дня не продержатся, по миру пойдут. Антон - этот вообще! Посадил жену отцу на шею... Если откровенно, девушка запала на авторитет и влияние отца, а не на черные усы сына. Кстати, усы-то у него жидковаты... Исходя из всего сказанного, Ражден приходит к выводу, что на жену сына у него такие же права, как на свою собственную. А почему нет?! Как говорится - вобла поштучно. Вот и выходит, что Антон всего лишь одна штучка. И будет вести себя так, как пожелают отец и жена. Может быть, даже с признательностью, что отец и тут подсобил, кто знает? Во всяком случае, после месячной изоляции Ражден увидел в его глазах только бессловесную покорность и безграничную благодарность. Похоже, что это вообще черта нынешних радикалов. Вот и прекрасно. Он так обрадовался отцу, точно тот приехал вызволять их из Каджетской крепости1, торопил механические ворота, руками подталкивал, чудак. Даже медовый месяц без отца ему не сладок. Покраснел до ушей то ли от радости, то ли от смущения. Стыдно за удовольствия супружеской жизни, что вкушал целый месяц с молодой женой за надежной отцовской спиной, так и кажется, что за них он больше благодарен отцу, чем жене. Это и нужно Раждену! Сукин сын! Почему он не стыдился и не краснел, когда его единомышленники грозились повесить Раждена за ноги?! Сами жалкий митинг не могли организовать. Опять Ражден курировал и опекал их. С утра до ночи щелкали семечки на ступенях Дома правительства, а по ночам лазили друг к дружке в спальники. Вот и вся свобода с независимостью... Мы еще увидим, кто кого повесит, на чем и за какую часть тела, но кое в чем и Ражден виноват. Не нашел времени научить сына уму-разму. Женщине передоверил, и вот итог. Прячется в книжки. Лизико мужественней, чует жизнь, шагает, так сказать, в ногу: нальешь - выпьет, предложишь сигарету - закурит да еще дым пустит тебе в лицо. Пепельницей, правда, не пользуется. Точнее, использует как пепельницу все, что подвернется: крышку от кока-колы, коробку из-под спичек, свернутый в воронку листок блокнота, - в общем, все, кроме самой пепельницы, и, говоря между нами, это тоже уроки жизни, плоды распада. Они теперь все такие - босяки бездомные, бродяги... То же самое и с одеждой! Неужели это называется - одеваться?! Даже бретельку лень поправить. Одежда придумана, чтобы прикрыть срам, а не для того, чтобы его выставлять... Дружба дружбой, но женщине все-таки следует держаться поскромней с мужчиной, даже если он доводится свекром... Ее муженечка за уши от книг не оторвешь, так неужели этому в них учат?! Сомневаюсь очень... Все детство с головой накрывался одеялом и, как заговорщик, при свете фонарика читал книги чокнутого Николоза. Сверстники в это время носились по горам, плескались в Куре... в том числе и Лизико... А этот шатался по комнатам, как индюк, наглотавшийся пьяных ягод. Увидите, если не кончит наркоманом вроде своей бабки (если уже не стал им). Может быть, он не Кашели? Мамочка на улице зачала... Княжна Кетуся привела ее с улицы. На все готовую. Слишком уступчива и плаксива. Никому не может отказать. Ни в чем. А по молодости тем более... Но избавиться от нее трудно, просто невозможно, как от наколки, сделанной в детстве. Таскай всю жизнь. А каково таскать такую? Телевизор смотрит плачет, птичкам крошек сыплет - плачет, белье гладит - плачет, а замечание пустячное сделаешь, так вовсе в три ручья. Но свекровь свою прикончила быстренько, в считанные минуты, как птаху... Может, княжна Кетуся нарочно подобрала ее беременную и ввела в семью; униженная мужем, унизила сына, отыгралась на нем... Для вас, дескать, и такая сойдет, для смердов из г о д о р и. Она кичилась перед сыном княжеским происхождением, потому, что помнила, как стирала его отцу пропотевшие портянки. Но в конце концов и она сдалась, о к а ш е л и л а с ь; и она покончила жизнь самоубийством, как все ихние невестки, если, конечно, Фефе не ввела княжне смертельную дозу. Первая морфинистка в Советском Союзе. Почему не слышу туша?! Государство безропотно снабжало ее "дозой", ценя заслуги свекра и мужа; как говорится, что посеешь, то пожнешь. Государство не знало, да и зачем ему было знать, до какой степени первая морфинистка страны ненавидела тех, кто ее окружает - свекра, мужа, сына, - всех Кашели, эту гнусную породу. Она не сироту пожалела, беспризорницу и попрошайку, а с первого взгляда увидела - вот, кто станет ее подругой, опорой, товарищем по оружию в войне против близких. "Фе-фе!.. Фе-фе!.. Фе-фе!.." - с утра до ночи это имя не сходило с ее уст. И укол Фефе, и попить - Фефе; а когда окончательно свихнулась, только из любви к Фефе сама ходила по малой нужде: сначала "пи-пи", потом "куп-куп"... "Фе-фе, Фе-фе, подлейте горячей! Еще горячей..." Фефе бросала ей в ванну резиновую игрушку и мыла старуху, как малое дитя, - разумеется не вовсе бескорыстно. Ей была обещана роль хозяйки Кашели. Так оно и вышло. Сначала княжна Кетуся подложила ее под своего буйного недоросля, вернее, возложила недоросля на эту безотказную слезливую сучку с сомнительным прошлым, потом, так же насильно, посадила рядышком в качестве законной супруги. "Знай, я сама, своими ногами приду в этот ваш комсомол, или как он там называется, и сделаю так, что тебя погонят взашей!" Что оставалось Раждену? Позволить матери-морфинистке и бездомной бродяжке загубить всю его карьеру? У них все было учтено, спланировано, до последних мелочей, в том числе и простодушие юного Раждена. Когда он наивно радовался тому, как ловко зажал в темном углу "мамашину приживалку", у той в тайной инструкции все было расписано - как оказаться в темном углу, как в него зажаться и постепенно, не сразу уступить распаленному "братишке". Вот так вот. Забеременевшая от "братской любви" несчастная сирота сперва прибрала к рукам права невестки, потом матери и в конце концов прочно утвердилась в семействе Кашели как хозяйка дома. Но вот ее сын, ихний Антон, не унаследовал ни одной черты Кашели, и причина тут, скорей, в снисходительности Раждена, чем в коварстве Фефе. С известной точки зрения это не вина Фефе, а ее заслуга, что тоже включал сговор свекрови с невесткой - подложим в гнездо Кашели "кукушкино яйцо", крепость взламывается изнутри, они у нас еще поплачут... Только не надо опережать события, квочки! Не спешите! Еще увидим, кто кого. И кто будет плакать последним. Во всяком случае, Раждену нету дела до сыновней чести, тем более до его мужской гордости. Почему? А потому! Антон будет делать то, что захочет Лизико. А желания Лизико и Раждена совпадают. Тут не может быть двух мнений. К тому же теперешний Ражден не тот зеленый юнец, который терял голову от запаха женщины, пользуясь чем, злокозненная мамаша вила из него веревки. При необходимости еще можно пролить свет на странные обстоятельства, по ряду причин утонувшие в чаду и тумане. Говоря другими словами, Ражден не удивится, если в один прекрасный день его предположения оправдаются и выяснится, что в действительности Фефе была не любящей, заботливой невесткой, положившей жизнь ради тяжело больной свекрови, а заурядной убийцей. Что с того, что на теле свекрови невозможно было найти место для укола - ни под языком, ни даже в глазном яблоке. Сказать по совести, смерть стала для нее благом, облегчением. Но горячо любимая невестка, краса и гордость свекрови, не ее освободила от бессмысленных страданий, что еще можно было бы понять, а себе освободила семейный престол, сбросив с него заживо гниющую старуху... Такова версия Раждена. Сейчас ему не до сбора доказательств и окончательного выяснения. Хотя не исключено, что семейным архивом Кашели придется скоро заняться - если Фефе вздумает бунтовать. Женщина их
