Лев Овалов - Болтовня
- И живут юноши и девушки по законам не божеским, а человеческим. А известно: сколько кобелей, столько и заповедей, какой закон люб - такой и выберу. И дошла зараза беспременная и до нашей девушки, до нашей товарки Елизаветы Константиновны. Не знали, не гадали Лизины родители, что она их примеру не последует и вокруг аналоя ходить не захочет. Да и как же родителям Лизиным в могиле спокойно лежать, когда видят они, какая дочь о них незаботливая. Да ежели бы они живы были, так родителей каждое дитя в почете содержать обязано, обеспечить под старость уважением и чаем с вареньем смородиновым, а оно возьми да выскочи в замужество не за человека степенного, деньгой располагающего, а за юношу с легкомыслием, заработка имеющего меньше жениного. Где такие законы слыханы, где такие обычаи виданы, чтоб жена больше мужа зарабатывала? Ну какое в ней будет уважение к своему голове и хозяину?
Свой рассказ Чебышев мог вести до бесконечности. Он увлекся, тонкий, но слышный голос его то стихал, то возвышался, и по какому угодно поводу мог он говорить час, два, три, пока к нему не подходил метранпаж, не брал его за плечи и не кричал в самое ухо: "Тискай, мать твою!.." Чебышев не мог сразу остановить разбежавшийся язык и выпаливал еще несколько фраз. Но нельзя было думать, что он слишком увлекался рассказываньем. Стоило ему заметить лицо, о котором шла речь, - на этот счет он был очень зорок, - как Чебышев немедленно смолкал и суетливо поворачивался к станку.
Он и сейчас внезапно смолк, быстро повернулся к столу и нагнулся, точно рассматривал только что оттиснутую полосу.
По движению Чебышева наборщики поняли, что пришла Стрелкова.
Лиза кивнула нам головой и торопливо пошла к своему месту.
Кто наборщиком не бывал, тот звона не слыхал, - такую пословицу можно прибавить к старой - о море и страхе. Отзвонил звонарь в урочное время службу - и с колокольни долой, да и колокольные звуки все наперечет известны. В наборном звонят все, кому не лень, и звонят без устатка целый день, а про ночь не стоит и говорить...
По наборной пронесся одобрительный гул:
- Пришла...
- Не опоздала...
- Удивительно-таки...
- Ну как, Лизочка? - обратился к ней Колька Комаров. - Муж не задерживал?
- Тяжело поди, - отозвался Андриевич. - Двойная работа: и днем и ночью...
- Про ночь не говори, - вторит Мишка Якушин, - в ночную смену она по своей охоте пошла...
Лиза ниже наклоняется над кассой, стараясь не замечать веселых выкриков.
- Ну, Лиза, как? - опять кричит Комаров.
- Хорошо было? - доканчивает Якушин.
Розовая краска заливает Лизино лицо. Выбившаяся из-под платка прядь русых пушистых волос раздражает Лизу, но она боится поднять руку и поправить волосы: каждое движение привлечет лишнее внимание.
Молчание Лизы надоедает ребятам. Становится скучно. Некоторое время работают молча. Работы мало. Борохович начинает подзуживать Жаренова.
Он бросает работу, подходит к Жаренову, похлопывает его по плечу и спрашивает:
- Что ж, брательник, вчера на работу не вышел? Аль голова болела?
- И то болела, - удивленно соглашается Жаренов.
- Небось после получки погулял? - с оттенком зависти спрашивает Борохович.
- Как тебе сказать... - мнется Жаренов. - Погулять погулял, да вот жена только...
- Денег домой не донес? - насмешливо замечает Андриевич.
- Почти что не донес, - уныло соглашается Жаренов.
- Расскажи лучше, как погулять успел! - пристает к нему Комаров.
- "Как, как", - сумрачно передразнивает Жаренов. - Обыкновенно. Выпил. На Тверской бабу взял. И потом опять выпил. Выпил здорово.
- Выпил, выпил... Скукота! - презрительно отзывается Комаров.
- У него всегда так: ни выпить весело, ни с девчонками интересно время провести, - сухо отзывается Борохович, хитро подмигивая Комарову, - он вызывает Жаренова на откровенность.
Жаренов сердито мотает, как опившаяся лошадь, головой.
- Это я-то неинтересно провожу время? - бормочет он, сердито поглядывая на соседей. - Я бы вам рассказал... Я бы рассказал... Вот баба только здесь...
- Чепуха! - отзывается Андриевич. - Лиза отвернется...
- Нечего отвертываться, - вставляет свое замечание Комаров. - Она ученая стала...
- Не про Лизу разговор, - говорит Борохович. - Жаренову рассказать нечего.
- Жаренову рассказать нечего? - бормочет Жаренов. - Как бы не так! Вы только послушайте, что со мной было. Выхожу я из пивной и...
- Беру на Тверской бабу, - досказывает Комаров.
- Не мешай, а то говорить не буду, - останавливает его Жаренов. - Я про второй раз рассказываю. Выхожу я из пивной, иду вниз по улице, а навстречу мне две девочки. Не какие-нибудь там гулящие, а просто всамделишные девочки - дети совсем. Взглянули на меня и просят гривенник на хлеб. Приехали они в Москву работу искать, проходили весь день, а есть нечего... Жаренов человек добрый. Купил им булку. Съели. Купил я им еще по яйцу. Не знаю, как скорлупа уцелела. Яйца разом слопали. Жалко мне их стало. Выразить трудно, как жалко. Подумал я, подумал, что они голодные будут в Москве делать, пожалел и предложил им три рубля заработать. Уговорил. Ушли в укромное место. Расположились. Девочки по очереди дежурили.
Ребята столпились вокруг громко рассказывавшего Жаренова.
- У меня слезы текли, когда я это делал с ними, - говорил Жаренов своим слушателям. - Жаль мне было девочек, очень были молоды... Прямо дети...
Никто не заметил, как Лиза Стрелкова бросила свою работу и подошла к слушателям.
Тем неожиданнее раздался ее голос.
- Идем! - крикнула Лиза. - Это тебе так не пройдет! Идем в завком, говорят тебе!
Лизин голос прерывался, губы дрожали.
Я подошел к Климову и сконфуженно прошептал:
- Как же мы не обращали внимания на эту дрянь? Бабы нас с тобой учить начали.
Мы с Климовым оставили работу и вмешались в общую группу.
Жаренов нагло засунул руки в карманы и нахально спросил:
- Извиняюсь, Елизавета Константиновна, вы, кажется, географию правили?
- Дальше что? - взволнованно отозвалась Лиза.
- Так вот, вы вместо меня лучше с мужем про Европу толкуйте...
- И про И-талию, - вставил Комаров.
- Лучше про полушария, - прибавил Борохович.
Лиза отшатнулась, покраснела и растерянно отошла.
Нет, я сразу видел, что не бабье дело мерзавцев учить. И при чем тут завком?
Я отодвинул плечом стоявшего передо мной Андриевича, размахнулся и изо всех сил хряснул Жаренова по лицу кулаком.
Он упал на пол, но тотчас вскочил и бросился на меня.
Окружавшие нас ребята подались в стороны.
Тогда я схватил его за ворот, откачнул от себя, пригнул его голову к кассе и начал бить по его противной роже.
Честное слово, я не жалел, что избил Жаренова, хотя он даже не смог выйти на своих ногах из наборной. Но после обеда на стене появился приказ, подписанный товарищем Клевцовым. Мне объявлялся выговор за хулиганскую выходку на производстве.
Я с этим был не согласен и прямиком отправился в директорский кабинет.
- Садись, садись, Владимир Петрович, - любезно встретил меня директор. - Нехорошо, брат, на старости лет бедокурить.
- А хорошо, товарищ Клевцов, человеку свиньей быть? - спросил я директора.
- Так ведь это же к производству отношения не имеет, - опять укоризненно заметил Клевцов.
- Ах, так! - сказал я ему. - Бабу травят, бабу лупят, но это к производству отношения не имеет? А вот, например, Степанов выполняет у нас работу простой сортировщицы, которая оплачивается по девятому разряду, но получает как помощник мастера, а сортировщицы Берзина и Рытова несут обязанности контроля, но одиннадцатого разряда никто им дать не подумает. Это, конечно, товарищ Клевцов, отношения к производству не имеет. Нормировщица Кочерыгина наработала семь тысяч браку, ну и вычтем убыток из ее заработка. А что же, спрашивается, делали в это время мастер с помощником? Изволите ли видеть, они занимались срочной политдискуссией. Опять виновата баба. Прекрасно, товарищ Клевцов, вы мне объявляете выговор, а я схожу в одно учреждение побеседовать по этому делу.
Директор выслушал меня, не прерывая. Когда я кончил, он протянул мне руку и произнес:
- Нечего огород городить. Выговор сейчас снимут, и, пожалуйста, не бузи.
В коридоре я встретил бежавшую к выходу Стрелкову.
- К мужу спешишь? Ну, беги, беги, - ласково заметил я ей вслед.
- А ну тебя к свиньям, зубоскал! - сердито огрызнулась Лиза.
- Вот тебе и на! - ухмыльнулся я, разводя руками. - За вас же, баб, заступался...
* * *
Пришла Валентина.
Она молча поднесла к моим глазам раскрытую тетрадь. Под последней строкой сочинения красным карандашом наискось была выведена аккуратная отметка: "Написано хорошо, но смелость суждений обнаруживает непонимание Тургенева и любовь к рассуждениям о непонятном для вас вообще".
"Написано хорошо" - хорошо. Тургенев непонятен - ладно, с этим я помирюсь. Но написать, что я люблю рассуждать о непонятном, - слуга покорный! Да нет! Неужели я рассуждаю о том, чего не понимаю? Какая неприятность! Или... Моя догадка верна.
