Елена Ткач - Самодурка
— Вышли на середину. Адажио. Встали первые. Санковская, поменяйся с Русовой и встань во вторую линию. Пока в себя не придешь… Не знаю, что там делали с тобой на Урале, но сейчас ты на ногах не стоишь — смотреть страшно! Ну, пожалуйста, начали…
После класса Меньшова поманила Надю.
— Вот что, красавица спящая! Если хочешь танцевать сольную вариацию в «Тенях», — мой тебе совет — ступай к Маше Карелиной. Прямо сейчас. Она только что в коридоре мелькнула: то ли к себе в уборную шла, то ли в буфет… Разыщи ее: мол, так и так — вернулась из поездки, расстроена, что не была на собрании и Главного не смогла поддержать, что всем сердцем ему благодарна за все — наплети за что, это не важно, — скажи, что благоговеешь перед его гением… ну, сама знаешь. Всякую бузину! Расскажи о поездке, поболтай с ней по-женски: то, да се… Переступи! Не маленькая. А иначе сожрут. Маша теперь полная хозяйка балета — она-то и правит бал! А все прихлебалы Бахуса у неё в подчинении. Вроде как на побегушках. Связь её с ним уже как бы полуофициальная, она негласно принята в его семейный клан и это при живой-то жене… Ну, та, впрочем, молодец! От всей этой камарильи держится на расстоянии, всякую шваль к себе близко не подпускает. Не позволяет себе опускаться. Все-таки Люська — балерина с мировым именем единственный настоящий талант среди них. Хотя ей, конечно, не позавидуешь… Ну вот, разболталась я с тобой, Надин, а что в словесах толку? Муторно на душе. А!
Она безнадежно махнула рукой.
— А что за собрание было? — негромко спросила Надя.
— Долго рассказывать. И противно. Девки тебе все живописуют в лицах! Тут у нас за две недели такого понакрутили — по уши в говне — не расхлебать! Плохо все. Очень плохо. Ну иди, иди, что уставилась? Да прихвати из дома дезодорантов побольше, а не то задохнешься от вони…
Надя медленно двинулась по коридору. Остановилась перед доской объявлений и проглядела списки сегодняшних и завтрашних репетиций. Ее фамилии в них не было. Зато сразу бросился в глаза приказ от 17 декабря за номером один: «Назначить на должность педагога-репетитора согласно штатному расписанию с окладом восемь тысяч рублей М.Ю. Кедрова и В.А. Череду.»
Подпись: Главный балетмейстер, художественный руководитель, председатель Художественного совета ГАБТ Дмитрий Бахусов.
Ну, докатились, — подумала Надя, — этих бездарей репетиторами! Значит, для тех, кто создавал балету Большого всемирную славу, — для них места репетитора не нашлось… Их — на пенсию! А для этих Бахусовых прилипал филеров, доносчиков, которые травят инакомыслящих, — для них пожалуйста… Ну гады!
— Бесы! — вырвалось у неё вслух. И с размаху она треснула кулаком по бумажке со злосчастным приказом.
Шедшие мимо шарахнулись в стороны и поспешили поскорей испариться, кто-то заржал, но тут же осекся. «Ну воще-е-е…» — донеслось из группы артистов миманса, куривших возле урны неподалеку.
Но Наде сейчас ни до кого не было дела — злость ослепила её. Но горше злости была обида.
«Только не смей здесь реветь!» — приказала она себе и, с трудом справляясь с удушьем, — ком стоял в горле, устремилась к лестнице.
Она восприняла этот нелепый приказ как личную обиду, которая каким-то неясным образом вписывалась в замкнутый круг беды, очерченный вкруг нее.
Надо разыскать Марготу, — решила она, — хотя у неё наверное ещё класс не закончился. Угораздило подругу мою разойтись со мной во взглядах на идеал педагога-репетитора и разъять время утренних наших мучений! Марготин класс заканчивался примерно минут через сорок после Надиного…
Она взглянула на часы и подумала было подняться в буфет, но вместо этого вдруг резко развернулась и, не дожидаясь лифта, ринулась вниз по лестнице.
Продымленная лестничная площадка. Приоткрытая дверь с табличкой «СЦЕНА». Кулисы. Полумгла. Фанерный поддон с канифолью. Чьи-то шаги в тишине…
— Давай-ка начнем с адажио со студентом. Аня, ты готова? — слышала Надя голос Андрея Кормильцева — балетмейстра-постановщика — единственного, кому за последние годы дозволено было Бахусом хоть что-то поставить в театре. В Бахусовой единовластной епархии…
— Готова. Только в полножки, ладно? Я ещё не разогрелась.
Господи, ОНА тут! — просияла Надя. — Пенсионерка моя дорогая!
Сердце защемило. Она полюбила эту «пенсионерку» — Анну Федорову Народную артистку бывшего СССР, Лауреата всех мыслимых премий, величайшую балерину мира — полюбила ещё ребенком, когда та была ещё только восходящей звездой. Анна Федорова невольно повлияла на весь строй Надиной жизни, даже не подозревая об её существовании.
В детстве Надежда изрисовывала тетрадки, расчерчивая их на аккуратные клеточки и изображая в этих клеточках всевозможные придуманные ею события из жизни Анны Федоровой.
«Аня утром у балетного станка», «Аня с партнером на репетиции», «Аня в лесу собирает грибы», «Аня в Серебряном бору плывет на лодке»…
Надя просила родителей звать её Аней — Анькой! — и те с радостью включились в игру, втайне надеясь, что их единственная обожаемая дочурка и вправду станет известной балериной под стать Федоровой. И, уступив недетскому напору дочери, отдали её в хореографическое училище, хотя тут уж была не игра — они понимали, что дочь их выбрала слишком тяжкий хлеб…
До сих пор тайком от мужа, чтоб не засмеял, Надя пополняла свой альбом, куда вот уже больше двадцати лет исправно вклеивала все попадавшиеся ей фотографии Федоровой, которые вырезала из газет и журналов. О том, чтобы теперь подойти к ней самой и попросить фотографию с автографом не могло быть и речи, ведь такое — удел непосвященных… А Надя теперь и сама была причастна тайне, имя которой Большой Балет! Она сама была посвященной! И старательно таила свою детскую страсть — это был хранимый душою кусочек детства, отголосок времен, когда можно было прижаться к теплой, ласково будящей по утрам маме… долго возиться с котенком… Быть обогретой и защищенной. Нет, этот кусочек она не отдала бы никому. Даже Володьке!
О Федоровой Надя знала все! По крайней мере все, что могут вызнать посторонние глаза и уши… Она не сомневалась — Анна родилась, чтобы воплотить наяву мечту о вечной женственности, которой жили поэты начала века. Воплотить саму одухотворенность в конце века двадцатого — во времени, которому одухотворенность по сути была недоступна.
Что-то обрывалось в душе, когда расцветал на сцене её арабеск совершенный, тающий и летящий к вам на руки — прямо в сердце. Чтобы так танцевать, как она, — стоило жить, как и стоило жить, чтобы видеть это!
Кажется, такая маленькая — не больше ребенка — детская наивная челка, капризная родинка над верхней губой… а встает, подходит к партнеру — и будто берет свою жизнь «за грудки» — такая сила, и точность, и власть человека, познавшего свою природу, понявшего свое тело — форму, данную нам здесь, на земле… Как бренное вместилище для бессмертной души. Глядя на Федорову становилось ясно: душа её больше физического существа — несомненно больше, сильнее! И потому, наверное, с такой душой непросто жить в ладу. И обуздать не просто. А что вообще просто?
А просто — станцевать адажио в полножки, — да так, чтобы в каждом, даже едва обозначенном движении, рождалась энергия и точность. Поканифолила балетные туфли, кивнула концертмейстеру, и вот на голой сцене расцветает легендарный, невообразимо родной её образ, напевающий вполголоса о несказанном и несбыточном счастье…
Надя к кулисе прильнула, смотрит не насмотрится на свое божество. И вдруг в памяти поднялось:
О, я хочу безумно жить;Все сущее — увековечить,Безличное — вочеловечить,Несбывшееся — воплотить!
Где вы, Александр Блок, вы видите это? — взмолилась она. — Эти последние, замирающие на рубеже пластические мелодии века, который вы так нечаянно напророчили…
Вочеловечить сущее… А если это вообще возможно, какое искусство осмелится? Анна, какое? Вот сейчас твои руки вздохнут и устремятся ввысь подальше от юдоли земной — поближе к небу… Вот сейчас ты разогреешься и начнешь — и в танце твоем, в твоей красоте, осознающей тайну свою — тайну вечной женственности, воплотится взлет века, взлет времени — его трагическая поэзия, которую ты словно бы впитала в себя, вместила в душе… И эта боль, одухотворенная и живая, сотворила твой сценический образ.
У Нади вдруг задрожали губы.
— Ну почему, — прошептала она почти беззвучно, уткнувшись носом в кулису, — почему все так? Почему она — Анна Федорова — уникальная, единственная, оказалась вдруг не нужна… А эти шелестящие бездари — они тут, они к месту. Почему такое вообще возможно? Почему талант всю свою жизнь, — часто недолгую, — должен расшибаться в кровь, доказывая свою необходимость и правоту? И неизменно утыкаться в бетонную стену молчания сплоченного большинства…
