В Ропшин - Конь вороной

Ольга жила на Цветном бульваре. Я вошел на широкий двор и поднялся в четвертый этаж. Мне открыл скуластый, в кожаной куртке "товарищ": "Нет такой... Не живет..." Когда захлопнулась дверь, я долго стоял на площадке. Темнело. Внизу, в "домкоме" - в швейцарской - ругались громкие голоса.

6 февраля

В моей комнате голые стены и накрытый грязной скатертью стол. На столе нечищеный самовар. За самоваром Егоров. Он пьет чай. Он пьет его по-крестьянски - с блюдечка и вприкуску, и, разумеется, из своей посуды. Он носит ее в кармане.

- Как же ты пьешь в "Наркомздраве"? Ведь религия - "опиум для народа"...

- Как пью? По закону... Один бес пытался было подъехать ко мне: "Какой, мол, ты коммунист? Какой, мол, ты бессознательный пролетарий? Бога нет. Бога выдумали попы". Ну, я его поучил маленько: "Коммуна коммуной, а о боге не смей. Не то голову отвинчу". Ох, господин полковник, не пристало мне ползать ужом. Да и толку нет пока что... А грех-то, грех-то какой...

- В чем грех, Егоров?

- Как в чем? Цельный день промежду бесов. Бесовские речи слышишь. Бесам угождаешь. Того и гляди, и сам в бесы угодишь...

Хозяйка, Пелагея Петровна, выносит выпитый самовар. У нее истощенное, с зеленоватым оттенком лицо. Ее муж, механик, работает на заводе, - "не на заводе, а на каторге царской", как она говорит. Егоров косится исподлобья:

- Тоже бесовка?

- Нет, своя... Слушай, Егоров...

- Я, господин полковник.

- В Кунцеве, на третьем запасном пути стоит поезд. В нем снаряды для московского гарнизона. Завтра у тебя службы нет. Ты взорвешь его во время обеда.

Он кивает длинною бородой. "Вот и толк, слава богу". Потом говорит отчетливо, как в строю:

- Слушаюсь, господин полковник.

7 февраля

Кунцево. Морозное утро. Снежный блеск ослепляет глаза. Направо парк, пушистые треугольники елей - "пивные бутылки", сказал бы "художник" Федя. Налево станция - рельсы. Третий запасный путь.

Без пяти минут час. Я жду... Я вижу: в четвертом вагоне от паровоза блеснула искра. Она блеснула, потом погасла. Потом вдруг вспыхнуло пламя. Раздался гул, глухой и короткий. И сейчас же, взметая щепки, из вагона вырвался смерч. Он фонтаном взвился до небес и расплылся продолговатым, огненно-желтым, огромным кольцом. Это кольцо застыло. Оно повисло над лесом - грозный и всевидящий глаз.

Засвистели осколки... Я не пытался уйти. Ноги вросли в холодную землю. Я ждал конца. Я ждал последнего взрыва. Зачем? Я не знаю... Я хочу и не умею сказать.

8 февраля

Мое окно выходит во двор. Пейзаж - мусорная яма и сосульки на водосточной трубе. Полумрак даже в полдень. Зловоние даже в мороз. И это Москва?

Издали, в лесу и в походе, Москва сияла путеводной звездой. Ну вот, я в Москве. Светлый праздник? Нет, будни. Будни - утренний самовар, будни серая Пелагея Петровна, будни - Пречистенка и Арбат. Трудно жить без "возвышающего обмана". Еще труднее бороться. Груша боролась за жизнь. За что я борюсь?

Я не верю в "программы" и, разумеется, не верю "вождям". Я тоже борюсь за жизнь, за право жить на земле. Борюсь, как зверь, когтями, зубами, кровью... Я сказал: "На земле". Неправда. Не на земле, а в России, только в России. Пусть будни. Пусть мусорная яма. Пусть полумрак. Но это свое и родное. Как своя и родная Ольга.

9 февраля

Мы сидим на Страстном бульваре. Сумерки. В переулках - ветер. Зажигаются фонари. Федя сплевывает:

- А я, господин полковник, "товарища" вывел в расход.

- Что ты, Федя? В Москве?..

- Так точно. В Москве. Начальник мой, Соболь ему фамилия.

- Когда?

- Да ночью сегодня. Узнал я, что он на Девичьем поле живет. Вот и поджидаю в воротах, вроде будто грабитель. Никого. Хоть шаром покати. Вдруг гляжу: семенит, разбойник, ногами. Ну, я вышел, шапку с него сорвал да наганом хвать по затылку. Он и сел. Я с него шубу снимаю, а он вытаращил глаза и бормочет: "Ковалев... Ковалев..." Это, стало быть, я. Ну, я его, понятно, пришил.

- И ограбил?

- Неужели, по-вашему, добру пропадать?.. А утром на службе скандал: "Товарищ Соболь убит... в видах ограбления". Я заикнулся: "Товарищи, а может быть, белогвардейцы?" Какой там... Ведь неприятность, если белогвардейцы: недоглядели. А тут еще этот взрыв... Хлопот полон рот. Насилу освободился. Не пускали. Хотели, чтобы я убийцу ловил.

Он ухмыляется. Он и здесь играет в "акульку" - без проигрыша, конечно. Вот уж поистине безоблачная душа.

10 февраля

Сегодня день моего рождения. Я, конечно, забыл о нем. Но Федя вспомнил и поднес мне "картинку". На "картинке" красками нарисован букет. Цветы перевязаны розовой лентой. На ленте стишок:

Поздравляют вас бандиты

И желают счастья вам,

Вы отец наш знаменитый

На страх гадам и бесам.

Под "стишком" каллиграфически написанный адрес Ольги: Молчановский переулок, десять. Федя узнал его в "Вечека". Я нашел Ольгу. Я счастлив.

- Спасибо, Федя... Но почему же "отец", да еще "знаменитый"?

- Знаменитый, потому что прославились в Бобруйске и Ржеве, а отец...

Он сморкается в шелковый, "покупленный", конечно, платок. Потом говорит, моргая единственным глазом:

- А отец, потому что... потому что не погнушались нами...

11 февраля

Она вскрикнула и отступила назад. И, не садясь и не предлагая мне сесть, сказала:

- Жорж, ты - бандит?

Я взглянул на нее. Вот черное, закрытое доверху платье. Вот узкая, без колец рука. Она острижена. В ней что-то чуждое мне. Монашенка? Или... или... Нет, не может этого быть.

- А ты? Кто ты такая?

Она отвечает твердо:

- Я - коммунистка.

Я сел. Я только теперь заметил, что в комнате нет ничего: стол, кровать и два стула. На стене портрет Маркса.

- Ты - бандит?

- Да, я "бандит".

- Белогвардеец?

- Белогвардеец.

- Наемник Антанты?

Зачем казенные, заученные слова? Я холодно говорю:

- Меня нельзя купить, Ольга.

- Ты для чего?.. Почему?..

Она всплеснула руками. Она силится и не может понять... Я тоже.

12 февраля

Ольга взволнованно говорит:

- Жорж... Ведь ты боролся для революции. Скажи правду, разве вы совершили ее? Ведь мы низвергли царя. Ведь мы завоевали свободу...

- Ольга, не говори о свободе.

- Ведь мы восстановили Россию...

- Не говори о России.

- Почему?

- Потому что свободы нет. Потому что России нет.

- Свободы нет?.. А вы? Не вешаете? Не расстреливаете? Не жжете? России нет? А вы? Не ходите по чужим передним?

- Ольга, молчи.

Она встала. Ее глаза потемнели. Она рукой стучит по столу.

- Что для вас народные слезы и кровь? Что для вас справедливость? Вы родину любите для себя. Вы свободу цените только вашу... И вы не видите, что рушится старый мир... Нет... Вы предали революцию... Вы изменили России... Вы враги... Слышишь, Жорж, ты мой враг...

Я тоже встаю.

- Что же, Ольга? Донеси на меня.

- Что ты? Господи, что ты, Жорж?..

Она закрыла лицо и плачет. Кто это? Ольга?.. И где я? В келье? В скиту? И зачем этот образ - в золоченой раме портрет?.. Я слышу, она говорит сквозь слезы:

- Жорж... Жорж... Зачем ты пришел?

13 февраля

Зачем я пришел?.. "Тебе дам власть над всеми царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю ее: итак, если ты поклонишься мне, то все будет твое". Искушавший говорил почти правду. Царства принадлежали ему, камень иногда становится хлебом, и можно броситься вниз и не преткнуться ногой. В этом "почти" - весь соблазн. Что есть истина? Мы не знаем ее. Не знают ее и они. Пройдет мгновение - и не будет виселиц и расстрелов. Не будет Феди. Не будет "Чека". Настанет "благополучие".

Не колодец разверзся. Тьма ослепила глаза. Ольга, и - самодовольный, в тупом величье, портрет. Ольга, и - проповедь искушения. Ольга, и неистовый гнев. Вечер. В комнате пусто. За стеною храпит хозяин. Мне холодно. Я не зажигаю огня.

14 февраля

Федя вбегает ко мне. Он бледен. Его рыжие волосы в беспорядке. Я только однажды видел его таким: во время ночной атаки.

- Едва добежал, господин полковник... Приготовьтесь. Дом окружен.

Я не верю. Я не верю, чтобы в "Чека" узнали мой адрес. Он известен только своим. А между нами предателей нет.

- Федя, вздор говоришь.

- Взгляните в окно.

Я взглянул. Да, во дворе стоит часовой. Что это? Нелепый случай?.. Федя вынимает револьвер. Я вижу, как у него трясется рука.

Что делать? Мы в мышеловке... Я тоже ставлю браунинг на "огонь".

- Федя, у тебя с собой партийный билет?

- Так точно.

- И удостоверение "Чека"?

- Так точно.

- Ну, так иди вперед.

Он понял. Лицо его просветлело. Мы проходим через столовую в кухню. В столовой возятся дети. В кухне пахнет мокрым бельем. Пелагея Петровна шепчет: "Не ходите, ради Христа: убьют..." Но Федя быстро шагает к воротам.

Вот и улица. На улице грузовик. Он пыхтит, дребезжат оконные стекла. Гололедица. Капает с крыш. Блестит на солнце Христос Спаситель, Федя крестится:

- Бог пронес, господин полковник... Не потопила богородица наш город Пскев...

15 февраля

Меня приютил мой старый знакомый, профессор. Он читает биологию, зоологию, минералогию - я не знаю, какую именно "логию". Он с утра уходит на службу, и я остаюсь один.