Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909
Деревья дремали, спали кресты, невидно превращались под ними в прах покойники…
А они, сидя на скамейке, мечтали.
Мечтали уже робко, больше инстинктом, чем сознанием; учителя мечтали перейти на больший оклад в фабричные школы, учительницы — в управление железной дороги, в город.
А над ними сплетались в серые, бесцветные массы пятна света и теней и выразительно, но безучастно шептали: «Ничего! Никогда!»
И колокольные часы вызванивали четвертную трель, похожую на «Ночи безумные» и на вальс «Ожидание».
Каждая из трех милочек была влюблена одинаково и в высокого худого учителя-брюнета и в низенького худого учителя-блондина, и все хотели прежде выйти за них замуж; но учителя не были влюблены и не желали на них жениться.
Они не прочь были жениться на купеческих дочках, но купеческие дочки в интимных беседах называли высокого учителя «тараканьим кладбищем», а низенького — «тоской зеленой» и выходили за купеческих сынков и чиновников.
Кругом их шла какая-то жизнь — жизнь бойкая, суетливая, чернорабочая, с неизбежным пьянством по праздникам, с гармониками и хоровыми песнями.
По окраинам посада торчали длинные фабричные трубы, а около них мостились приземистые фабрички, откуда выходили на божий свет бабьи платки с красными цветами по черному полю и толпы рабочих в одних «оных», и выезжали кататься на тысячных рысаках фабриканты с дебелыми женами.
В середине посада стояли вместительные дома купцов, которые жирно постились по средам, пятницам и даже понедельникам, на Пасху служили у себя молебнов на пять рублей всем иконам «в лицо» и «в перевертку», ходили в чуйках и пили чай в трактирах.
Четыре посадских священника никак не хотели отстать от купцов в благолепии своего тела, в образе жизни и даже в говоре.
Они также отличались несокрушимым здоровьем, жили в просторных домах и страстную неделю называли «страшною», а купол — «кумполом».
Всей этой жизни обыватели погоста не понимали и приспособиться к ней не могли.
Было еще и другое течение в посадском море: течение верхнее, вмещавшее двух земских начальников, следователя, станового, акцизных, но это течение шло далеко вверху, и в общем выходило так, что около бурлил какой-то тихий водоворот чуек, залихватских песен, разварной осетрины, фабричных труб, золоченых пуговиц, а среди них образовался узел тишины, пугливой тишины погоста. Иногда, впрочем, они собирались не на погосте, а на дому, чаще у какой-нибудь из учительниц. Собираясь сюда, они пили чай с вареньем, иногда читали, иногда пели дуэты, вроде: «Не осенний мелкий дождичек», причем особенно задушевно выводили: «Пей, тоска пройдет!» Иногда спорили о театре и о назначении искусства.
Впрочем, спорили не горячась и не вскакивая с места. Вскакивать было решительно некуда и жестикулировать опасно, так как комнатки были очень малы, низки, а у одной учительницы — с Николы-на-кадке — даже треугольной формы.
Часам к одиннадцати они расходились, и если был грязный сезон, то обратный путь сопровождался частым нырянием в лужи, причем женщины ахали, а мужчины ругались и давали обет больше никогда не ходить в гости, но потом все-таки ходили, и пели дуэты, и пили чай с вареньем.
Все впятером, в складчину, они выписывали один серьезный журнал и одну легкомысленную газетку. Газетку получали учителя, к учительницам она попадала по воскресеньям в количестве семи недельных номеров сразу. Если же в середине недели они спрашивали на погосте учителей: «Что нового», то учитель повыше обыкновенно отвечал басом: «Ничего особливого», а учитель пониже добавлял тенором: «Умерла в Москве купчиха Толстосумова и оставила вам в приданое двести тысяч».
За такое легкомыслие к текущим вопросам учителя получали название «противных» и «гадких», но это не портило отношений.
Никольский посад стоял в стороне от железных дорог, хотя все-таки через два часа езды можно было добраться до одной небойкой станции, а оттуда уже открывались всякие перспективы: за день приехать в Москву, за два — в Петербург, за три — в Севастополь. Впрочем, далеко ездить было не на что, а близко — не стоило, и обыватели погоста не ездили.
За шестнадцать лет жизнь окончательно отлилась в определенную форму; менять в ней что-нибудь просто жаль было: к чему?
«Мы точно монашенки», — говорили про себя учительницы.
«Мы точно запечатанные бутылки», — говорили про себя учителя.
И вдруг через шестнадцать лет они получили бумаги за подписями, а в бумагах было приглашение на учительские курсы в город Бугров. Это было весной, во время экзаменов.
Погост заволновался и зашумел: «Курсы! Курсы!»
Волнение сообщилось и чуйкам посада.
— Что это наши учителя, никак в Бугров едут? — спрашивала одна.
— Да и те, трепалки-то, тоже с ними, — отвечала другая.
— Ишь ты!.. А зачем едут, не слыхать?
— Да, видишь, дело-то какое: учить-то учат, а сами маленечко не дохлестнули… Дохлестывать едут.
— А-а! Вон оно дело-то!.. Так-так… Тоже, видно, и ихнему брату покою не дают… Беспокоют!
На три недели июля месяца погост опустел, на нем только чирикали птички да трещали кузнечики.
Изредка, впрочем, опускали в новую могилу нового Агафоника или украшали простенькими цветами почерневший крест старого.
Задумчиво зеленели осинки, еще задумчивее — березки и клены и совсем неподвижно, проколов воздух острыми иглами, — темные елки.
Они съехались к концу лета, помолодевшие, оживленные, съехались и заговорили, заспорили, делясь впечатлениями.
— Душка Окамёлов! Как он метрическую систему объяснял! — отзывалась одна из милочек об одном руководителе курсов.
— А как Зимин насчет урока Лебедянцевой сказал!.. Вот потеха!.. Помните? «Господин Зимин, ваше мнение об уроке?» — «Да что же мнение… мечется как угорелая кошка, а толку никакого, вот и мнение».
— Оригинал! Влоск всех положил!.. «Мечется как угорелая кошка, а толку никакого».
— А заметили, как тот… Бутаев из Гуслиц за Катериной Ивановной ухаживал? — подмигнул низенький учитель на одну из милочек.
— Неправда, не выдумывайте! — закраснелась Катерина Ивановна.
— Да что уж там, неправда!.. Ухаживал и пользовался взаимностью, так ведь?.. Будет скромничать! Что краснеете! Дело житейское!.
— Лебедеву очень нравилось, как я смеюсь, — мечтательно вставляла учительница с Николы-на-топоре. — Как, говорит, вы смеетесь, Ольга Петровна, точно серебром сыплете!
— Но меня инспектор удивил! Танцевал со мной на вечере так долго, что я устала… А он еще такой полный… — бросила в общий поток воспоминаний третья.
— А какую речь закатил Серега! — хлопнул по плечу высокого учителя низенький. — Просто я не ожидал.
— Да, да! — заговорили разом милочки. — «„Да будет свет!“ — сказал бог в первый день творенья, и был свет!» Начало вышло очень торжественно! Нет, конец эффектней… как это?.. «Пусть общество дает нам гроши, будем горды сознанием, что мы даем ему больше, чем оно нам, что оно наш должник… Шире дорогу свету! Да будет свет!»
— Да, наговорил ерунды с три короба, — скромно заметил про себя высокий.
— В руке дрожит бокал с вином, сам бледен, худ и высок и кричит: «Да будет свет!» — опять хлопнул его по плечу низенький.
Каким вином нас угощали!Какой обед нам подавали! —
продекламировала Катерина Ивановна.
— Да, заключительный вечер удался на славу, — поддерживали все.
— А помните, как Окамёлов к нам с карточками пришел? Стучится в двери… «Кто там?» — «Я!» Батюшки! Мы только что встали, никто не оделся, кто волоса подкалывает, кто за кофточку!.. «Кондратий Матвеич, кричим, мы не одеты!» — «Поздно, поздно вы, а я вам карточки свои хотел подарить на память…»
— А чем-то кончится роман у Петрова с Гущиной? Наверное, женятся! — вздохнула одна.
— Ну нет, навряд… Чем же жить будут? — отозвалась другая.
— Я вот в чем не согласен с Тиховым, — заговорил высокий учитель. — Объяснительное чтение — основа русского языка, конечно! Но ведь в низшей школе это энциклопедия разных знаний… По-моему, нужно читать не художественные произведения, а по истории, по географии, по зоологии, что ли… Сведения нужно давать, а не «Что ты спишь, мужичок». Что мужичок спит — это они и без нас знают.
— Чудак ты какой! — заволновался низенький, и все заспорили о значении объяснительного чтения.
Прошло несколько дней.
С утра лил дождь; к вечеру захолодало.
На погосте было грязно, стояли лужи, но они все-таки сошлись, уселись на скамейку и тут снова почувствовали, что курсы кончились и начался погост.
Тема иссякла, впечатления потускнели, возбуждение улеглось. Все поняли, что на курсах им показали что-то попригляднее их прошлой жизни, показали и спрятали, и теперь им стало еще тошнее.
