Варлам Шаламов - Левый берег
- Вопрос первый формулируется мной так...
- Я прошу вас,- сказал Голубев, бледнея,- говорить чуть-чуть громче. Дело в том, что я плохо слышу. Прошу прощения.
- Ну что вы, что вы,- вежливо сказал академик.- Вопрос первый формулируется... Так достаточно?
- Да, благодарю вас.
- Итак, первый вопрос...
Черные бегающие глаза академика смотрели на руки Голубева. Голубев понимал, вернее, не понимал, а чувствовал всем телом, о чем академик думает. Он думает о том, что присланный к нему журналист не владеет стенографией. Это слегка обидело академика. Конечно, есть журналисты, не знающие стенографии, особенно из пожилых. Академик посмотрел на темное морщинистое лицо журналиста. Есть, конечно. Но ведь в таких случаях редакция посылает второго человека - стенографистку. Могла бы прислать одну стенографистку без журналиста - это было бы еще лучше. "Природа и Вселенная", например, всегда присылает ему только стенографистку. Ведь не думает же редакция, пославшая этого немолодого журналиста, что журналист может задавать острые вопросы ему, академику. Ни о каких острых вопросах не идет речи. И никогда не шло. Журналист - это дипломатический курьер, - думал академик, - если не просто курьер. Он, академик, теряет время из-за того, что нет стенографистки. Стенографистка - это элементарно, это, если угодно, вежливость редакции. Редакция поступила с ним невежливо.
Вот на Западе - там всякий журналист владеет стенографией, умеет писать на пишущей машинке. А сейчас - будто сто лет назад, где-нибудь в кабинете Некрасова. Какие журналы были сто лет назад? Кроме "Современника" он никаких не помнит, а ведь, наверное, были.
Академик был самолюбивым человеком, весьма чувствительным человеком. В поступке редакции ему чудилось неуважение. Притом - он знал это по опыту живая запись неизбежно изменит беседу. Придется много тратить труда на правку. Да и теперь: на беседу был отведен час - больше часа академик не может, не имеет права: его время дороже, чем время журналиста, редакции.
Так думал академик, диктуя привычные фразы интервью. Впрочем, он не подал и виду, что он рассержен или удивлен. "Вино, разлитое в стаканы, надо пить",- припомнил он французскую поговорку. Академик думал по-французски из всех языков, которые он знал, он больше всего любил французский - лучшие научные журналы по его специальности, лучшие детективные романы... Академик произнес французскую фразу вслух, но журналист, не владевший стенографией, не откликнулся на нее - этого академик и ждал.
Да, вино разлито, - думал академик, диктуя, - решение принято, дело уже начато, и не в привычках академика останавливаться на полдороге. Он успокоился и продолжал говорить.
В конце концов, это своеобразная техническая задача: уложиться ровно в час, диктуя не быстро, чтоб журналист успел записать, и достаточно громко тише, чем с кафедры в институте, и тише, чем на конгрессах мира, но значительно громче, чем в своем кабинете - примерно так, как на лабораторных занятиях. Увидев, что все эти задачи разрешены удачно и досадные неожиданные трудности побеждены, академик развеселился.
- Простите,- сказал академик,- вы не тот Голубев, что много печатался во времена моей молодости, моей научной молодости, в начале тридцатых годов? За его статьями все молодые ученые следили тогда. Я как сейчас помню название одной его статьи-"Единство науки и художественной литературы". В те годы,- академик улыбнулся, показывая свои хорошо отремонтированные зубы,были в моде такие темы. Статья бы и сейчас пригодилась для разговора о физиках и лириках с кибернетиком Полетаевым. Давно все это было,- вздохнул академик.
- Нет,- сказал журналист.-Я не тот Голубев. Я знаю, о ком вы говорите. Тот Голубев умер в тридцать восьмом году.
И Голубев твердым взглядом посмотрел в быстрые черные глаза академика.
Академик издал неясный звук, который следовало оценить как сочувствие, понимание, сожаление.
Голубев писал не отдыхая. Французскую пословицу насчет вина он понял не сразу. Он знал язык и забыл, давно забыл, а сейчас незнакомые слова ползли по его утомленному, иссохшему мозгу. Тарабарская фраза медленно двигалась, будто на четвереньках, по темным закоулкам мозга, останавливалась, набирала силы и доползала до какого-то освещенного угла, и Голубев с болью и страхом понял ее значение на русском языке. Суть была не в ее содержании, а в том, что он понял ее - она как бы открыла, указала ему на новую область забытого, где тоже надо все восстанавливать, укреплять, поднимать. А сил уже не было ни нравственных, ни физических, и казалось, что гораздо легче ничего нового не вспоминать. Холодный пот выступил на спине журналиста. Очень хотелось курить, но врачи запретили табак - ему, курившему сорок лет. Запретили - и он бросил - струсил, захотел жить. Воля была нужна не для того, чтобы бросить курить, а для того, чтобы не слушать советов врачей.
В дверь просунулась женская голова в парикмахерском шлеме. "Услуги на дому",- отметил журналист.
- Простите,- и академик вылез из-за рояля и выскользнул из комнаты, плотно притворив дверь.
Голубев помахал затекшей рукой и очинил карандаш.
Из передней слышался голос академика - энергичный, в меру резкий, никем не перебиваемый, безответный.
- Шофер,- пояснил академик, возникая в комнате,- не может никак сообразить, к какому часу подать машину... Продолжим,- сказал академик, заходя за рояль и перегибаясь через него, чтобы Голубеву было слышнее.Второй раздел - это успехи теории информации, электроники, математической логики - словом, всего того, что принято называть кибернетикой.
Пытливые черные глаза встретились с глазами Голубева, но журналист был невозмутим. Академик бодро продолжал:
- В этой модной науке сперва мы немножко отстали от Запада, но быстро выправились и теперь идем впереди. Подумываем об открытии кафедр математической логики и теории игр.
- Теории игр?
- Именно: она еще называется теория Монте-Карло,- грассируя, протянул академик.- Поспеваем за веком. Впрочем, вам...
- Журналисты никогда не поспевали за веком,- сказал Голубев.- Не то что ученые...
Голубев передвинул пепельницу с головой Мефистофеля.
- Вот залюбовался пепельницей,-сказал он.
- Ну что вы,- сказал академик.- Случайная покупка. Я ведь не коллекционер, не "аматер", как говорят французы, а проcто на глине отдыхает глаз.
- Конечно, конечно, прекрасное занятие,- Голубев хотел сказать увлечение, но побоялся звука "у", чтобы не вылетел зубной протез, вставленный совсем недавно. Протез не переносил звука "у".- Ну, благодарю вас,- сказал Голубев, вставая и складывая листочки.- Желаю вам всего хорошего. Гранки пришлем.
- Там, в случае чего,- сказал академик, поморщившись,- пусть в редакции сами прибавят то, что нужно. Я ведь человек науки, могу не знать.
- Не беспокойтесь. Все вы увидите в гранках.
- Желаю удачи.
Академик вышел проводить журналиста в переднюю, зажег свет и с сочувствием смотрел, как Голубев напяливает на себя свое чересчур новое, негнущееся пальто. Левая рука с трудом попала в левый рукав пальто, и Голубев покраснел от натуги.
- Война? - с вежливым вниманием спросил академик.
- Почти, - сказал Голубев.- Почти.- И вышел на мраморную лестницу.
Плечевые суставы Голубева были разорваны на допросах в тридцать восьмом году.
1961
АЛМАЗНАЯ КАРТА
В тридцать первом году на Вишере были часты грозы.
Прямые короткие молнии рубили небо, как мечи. Кольчуга дождя сверкала и звенела; скалы были похожи на руины замка.
- Средние века,- сказал Вилемсон, спрыгивая с лошади.- Челноки, кони, камни... Отдохнем у Робин Гуда.
Могучее двуногое дерево стояло на пригорке. Ветер и старость сорвали кору со стволов двух сросшихся тополей - босой гигант в коротких штанах был и впрямь похож на шотландского героя. Робин Гуд шумел и размахивал руками.
- Ровно десять верст до дому,- сказал Вилемсон, привязывая лошадей к правой ноге Робин Гуда. Мы спрятались от дождя в маленькой пещере под стволом и закурили.
Начальник геологической партии Вилемсон не был геологом. Он был военный моряк, командир подводной лодки. Лодка сбилась с курса, всплыла у берегов Финляндии. Экипаж был отпущен, но командира Маннергейм продержал целых полгода в зеркальной камере. Вилемсон был в конце концов выпущен, приехал в Москву. Невропатологи и психиатры настояли на демобилизации, с тем чтобы Вилемсону работать где-нибудь на чистом воздухе, в лесу, в горах. Так он стал начальником геологической разведочной группы.
С последней пристани мы поднимались десять суток вверх по горной реке на шестах проталкивая челнок-осиновку вдоль берегов. Пятые сутки мы ехали верхом, потому что реки уже не было - осталось только каменистое русло. Еще день лошади шли тайгой по вьючной тропе, и путь казался бесконечным.
В тайге все неожиданно, все - явление: луна, звезды, зверь, птица, человек, рыба. Незаметно поредел лес, разошлись кусты, тропа превратилась в дорогу, и перед нами возникло огромное кирпичное замшелое здание без окон. Круглые пустые окна казались бойницами.
