Деревяшка - Александр Юрьевич Сегень

Александр Юрьевич Сегень

Деревяшка

Была последняя пора осени, дожди давно прекратились, деревья уже все осыпались и сидели сухо в своих корнях. Толстый слой опавших листьев мягко пружинил под ногами. В посветлевшем лесу стоял тонкий холодный запах. Однажды, гуляя в окрестностях Чурилина, я добрел до Кукушкина оврага и, пройдя немного по его краю, вдруг увидел в овраге сгорбленную фигуру в старом, затерханном пальто и вылинялой косынке. Приглядевшись, я узнал ее. Это была Ковыряева. Я подошел поближе. Не обращая на меня внимания, Ковыряева продолжала заниматься своим делом, чрезвычайно увлеченная. Там, где она стояла, за время дождей обвалился большой пласт земли, обнажив корневище великого дуба, росшего на грани оврага. Мозолистые, узловатые корни, будто выхваченные из глубины земли руки, волосато торчали, причудливо переплетаясь. Ковыряева тщательно перебирала их ловкими пальцами, пристально всматриваясь в каждый корешок, будто ища среди них своего знакомого.

— Ковыряева! — окликнул я ее. — Что ты там делаешь?

Не глядя на меня, старуха ответила глухим голосом, как всегда отвечает человек, погруженный в какое-то занятие, когда приходится отвлекаться на чей-то праздный вопрос:

— Мужа себе ищу.

Заметив, что я не ухожу, она все же подняла на меня взгляд своих черных, как затмение, глаз:

— Ну что стал? Иди своей дорогой.

На этом разговор закончился. Я все не уходил, а она продолжала копаться среди корней и искать себе мужа. Наконец мне стало зябко стоять в овраге, и, видя, что результатов поиска пока нет, я пошел прочь.

Зимой я встретил их в Змеином лесу. Ковыряева была веселая. Новый, справный полушубок хорошо сидел на ее неказистой персоне. С ней был ее деревянный муж, они собирали отвалившиеся сучья, и он нес всю охапку. Приветливо улыбнувшись мне при встрече, Ковыряева охотно разговорилась со мной. Разговор шел о лихом лосе, бродившем тогда в окрестностях Чурилина и поранившем заведующую отделом кадров леспромxoзa.

— Нездешний тот лосяка, — авторитетно заявила Ковыряева. — В наших местах таких отродясь не ходило. Синий, ижны с лазоревым отливом. Кочерыжка на голове, быдто троерогий.

— Может, выродок? — предположил я.

— Какой, — махнула Ковыряева. — Забредший, одно слово. Лихач. Их с Кривой Балавихи после войны, бывалоча, много заносило. И пуля его не дерет. Покуда сам не сгинет. А ты ходишь-то без ружжа, не боисси?

— Какое ж ружье? Сама ж говоришь, пуля его не берет.

— Все ж таки, для острастки. Ну да лешак с ним, тьфу, а не то накликуем. Лучше об другом об чем спроси.

Я не знал, о чем спросить так сразу.

— А это муж твой?

Ковыряева весело покраснела.

— А ты как думал! Муж, а то кто! Эй, Ковыряев! — окликнула она его. — Ты что там отстаешь? Муж у меня хороший, не пьет, не курит. Крепенек и с виду не плох.

В это время Ковыряев догнал нас, я оглянулся на него и повнимательнее рассмотрел. Это был невысокий мужчина, угловатый и немного неловкий. На нем были длинная телогрейка и валенки на босу ногу — голые желтые колени выдавались вперед. Кисти рук, вылезающие далеко за пределы рукавов телогрейки, были широки, корявы и мосласты.

Лицо Ковыряева глядело слегка удивленно и в то же время хитровато, носом на том лице служил разветвленный сучок, рта не было, вместо глаз — два крошечных дупла. При ходьбе Ковыряев издавал характерный скрип.

Мы шли по зимнему гулкому лесу, под ногами скрипел снег, сам по себе скрипел деревянный Ковыряев, с небес доносился едва различимый серебристый звон. Ковыряева продолжала расхваливать своего мужа:

— И работящий, и бойкий, а забористый — у-у! Страшна сила! Одна печаль: не отесан батюшка. Да и то не печаль: что взять с отесанного-то? Ни жару, ни прижару. Куды! Мне с необтесанным-то шибче веселее.

Возле реки мы расстались. Я пошел через мосток в село Севушкино, Ковыряева — дальше вдоль берега, на болото.

В феврале я отморозил на ноге большой палец, никакие растирания не помогали, и я решил сходить на болото к Ковыряевой. Она приняла меня хорошо, угостила клюквенной настойкой и дала нужную мазь. В доме у нее было тепло и уютно, жарко натопленная печь испускала вокруг себя потоки семейного счастья, воспетые сверчком. На печи лежал Ковыряев, сушился после падения в прорубь. Он спал, тихо поскрипывая во сне подсыхающим телом. С печи свешивалась его голая нога, сплошь утыканная сучками-пальцами.

— Как муж? — спросил я, кивнув в сторону скрипа.

— Муж-то? — улыбнулась Ковыряева. — Муж годящий мне достался. Все по хозяйству сработает, и я при нем бабынька довольная. Я-то хоть бышь и старуха, а нечистый дух во мне шшакотит, ой шкрабетси!

Я невольно засмеялся.

— Чего ты? — в шутку обиделась она. — Все б тебе скалиться. Да ну тебя!

Я попросил еще клюковки. Наливая, Ковыряева смягчилась.

— Хоша возьми лакоголь. Он-то, деревяша мой, не требует его. Я, слышь, рот-то ему не наворожила. Когда, может, и захочет ругнуть меня, ан не может. Мне ласки в обчении на старости лет надо, голубчик, ой надо! Мне с Ковыряевым моим хорошо теперь стало. Вишь, как в дому у меня натоплено — так, стало быть, и в душеньке моей быдто печка топитси. Эй, Ковыряев! Слез бы, посидел с нами! Не слышит. Туговат на ухо, деревиночка моя!

Мазь помогла, и обмороженный палец за неделю зажил. Мне хотелось хорошенько отблагодарить старушку, я все собирался, но никак не мог подобрать гостинец. К майским праздникам в столовую леспромхоза привезли заказы, я сложил в пакет два круга колбасы, кусок швейцарского сыру, баночку красной икры и понес все это на болото.

Подходя к дому Ковыряевой, я сразу каким-то смутным предчувствием определил недоброе. И действительно, в доме царил беспорядок; несмотря на майскую теплынь, в комнатах было сыро и холодно, по полу прыгала жаба. Ковыряева была хмурая. Я застал самый кульминационный и трагический момент. Взяв от меня подарок, она невесело поблагодарила и, подойдя к печке, громко позвала:

— Ковыряев, слезай, все готово! Эй, деревяшка чертова! Слезешь ты ай не? Оглох, что ли? Вылазь, гульливай!

Наконец Ковыряев появился. Спрыгнув с печи, он бодро зашагал по полу, громко стукая деревянными пятками. Ковыряева схватила его за руку и потащила вон