И хватит про любовь - Эрве Ле Теллье

Эрве Ле Теллье

И хватит про любовь

Посвящается Саре

Для меня всегда самым главным, если не единственно важным в жизни была любовь.

© Éditions Jean-Claude Lattès, 2009

© Н. Мавлевич, перевод на русский язык, 2024

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2024

© ООО “Издательство Аст”, 2024 Издательство CORPUS ®

Пролог

В тот год на всей планете выдалась самая теплая за пятьсот лет осень. Но больше об этой милости небес, которая, возможно, и сыграла свою роль, говориться не будет.

Это повествование охватывает три или три с небольшим месяца. Пусть та – или тот, – кто не хочет – или не хочет больше – ничего слышать о любви, отложит книгу.

Томá

В городах должны быть большие сады. Сады необходимы для того, чтобы жизнь молодого человека покачнулась, чтобы на непредвиденной развилке свернула на другую дорогу. Чтобы – пусть частично – реализовались его потенциальные возможности. И вот однажды февральским утром 1974 года один подросток зашел в Люксембургский сад. У него светлые волосы, он носит шерстяной шарф, и его зовут Томá. Тома Ле Галь.

Тома – хороший ученик. Ему ровно шестнадцать, он штудирует высшую математику, чтобы оправдать надежды матери и поступить в престижную высшую школу, лучше всего – в Политехническую. Но в то утро Тома, выйдя из дому и спустившись в метро – он живет в 18‐м округе, у метро “Барбес”, – пропустил станцию, где находится его лицей, доехал по той же 4‐й линии до “Сен-Мишель” и оттуда дошел по бульвару до Люксембургского сада. По аллее мимо статуй французских королев подошел к большому пруду и сел там на металлический стул. Он подготовил эту вылазку заранее. В сумке припасено много книг. На улице тепло.

Вечером он вернулся домой. Голодный – днем съел только багет и какое‐то яблоко.

Пришел он в Люксембургский сад и на другой день и еще на следующий и стал приходить каждый день. Теперь сад – его штаб-квартира. У него завелись друзья: Манон, его ровесница, блондинка со вздернутым носиком и веснушками, такая же, если еще не более неприкаянная, чем он сам, и Кадер, взрослый черный парень лет тридцати, гитарист, который концертирует в метро. Когда идет дождь, Тома прячется под крышу какого‐нибудь киоска или греется в прокуренном кафе на улице Мальбранш, где он быстро сошелся с ребятами из выпускного класса лицея Луи-ле-Гран. Болтает с ними о политике, литературе, яростно хает Пруста, Троцкого, Альтюссера и Барта, и ярость его пропорциональна незнанию источников. Когда много позднее он прочтет их произведения, то устыдится глупостей, которые тогда изрекал, и подивится, что такая наглость легко сходила ему с рук.

Наступил март, потом апрель. Тома написал заявление об уходе из лицея. А родителям он, разумеется, врал. Это оказалось на удивление просто, даже весело, и он открыл в себе талант вруна. От него пахнет табаком? Это одноклассники психуют и много курят во время зачетов. Не хватает денег на обед? Теперь в столовой надо платить наличными, он, Тома, подозревает управляющего в злоупотреблениях. Нечаянно вернулся раньше времени? Была лабораторная по химии на окислительно-восстановительные реакции, и учитель – представляете? – обжегся. С тех пор как он бросил учебу, он стал рассказывать о ней куда больше, чем раньше.

Однажды вечером, уже в мае, Тома пришел домой и стал плести очередную сказку. Отец слушал молча, не сводя с него глаз. Не выдержала мама. Они всё знают.

Позвонили из лицея: он не сдал одну книгу в библиотеку, хотя уже три месяца как отчислен. Ссора, крики, разрыв. Тома не будет поступать в высшую школу. Он уходит из дома, поселяется у друга. Перебивается случайными заработками – в ту пору их было нетрудно найти, – потихоньку занимается психологией, социологией, еще десять лет оставаясь подростком. Из этого состояния однажды майским утром его вышиб звонок из полиции. Пьетта, женщина, которую он любит и которая недавно выписалась из больницы, где лежала с депрессией, бросилась под поезд. Тома удается за три дня уладить все формальности, всё организовать и похоронить свою подругу. Вернувшись с похорон, он запирается дома на целую неделю. А потом выходит гладко выбритым, коротко постриженным – прощайте, длинные черные кудри. И снова берется за учебу. На тот момент, с которого начинается повествование, медная табличка, привинченная к двери дома 28 по улице Монж, недалеко от Люксембургского сада, свидетельствует о достигнутом результате:

Табличка характеризует его как серьезного специалиста, что ж, сегодня Тома Ле Галь и в самом деле классный профессионал.

Трехкомнатная, прежде жилая квартира на пятом этаже, слева, служит ему для приема пациентов. Кухню, просторную, с современным оборудованием, Тома сохранил. Иногда он обедает там весенним рулетом из китайской лавки. Спальня, по левую руку от входа, переделана в приемную: натертый пол, два глубоких кресла и низенький столик – все почти как в английском клубе; окно без штор выходит на улицу. Сеансы длятся тридцать минут, между ними часовые промежутки, так что пациенты не встречаются. В назначенное время Тома принимает в переделанном из двух комнат кабинете, там из окон было бы видно небо и платаны во дворе, если бы свет не приглушали жалюзи из экзотической древесины. Дверь обита черным бархатом, оливкового цвета кожаный диван так и манит расслабиться. Комнату благожелательно озирают африканские маски – так повернутые спинами к морю истуканы-моаи оберегают остров Пасхи. На стене за письменным столом в стиле Луи-Филиппа индустриальный пейзаж Стивена Лаури в серо-голубых тонах. На другой стене очень маленькая и очень темная картина Брама ван Вельде, написанная в годы дружбы с Матиссом. Эта картина – единственная тут по‐настоящему ценная. Тома приобрел ее на аукционе Друо, пожалуй, за слишком большую цену – хотя разве может искусство быть слишком дорогим! – но затем и приобрел, чтобы и думать забыть еще что‐либо покупать там.

Тома отлично понимает, что вся эта обстановка – карикатура на типичный кабинет психоаналитика. Еще спасибо, что он не заставил пациентов смотреть на догонскую статуэтку или конголезского идола с гвоздями. Но язык декора немаловажен, Тома им не пренебрегает.

Всю свободную стенку занимают книжные полки, где художественная литература и психоанализ стоят бок о бок, соблюдая некое перемирие. Джойc рядом с Пьером Каном, Лейрис впритирку с Лаканом, книжка Кено, выступающая из ряда – хороший признак для книги, – вплотную к Делёзу. Тома было пятнадцать лет, когда умер Кено. “Неужели ты ду, тыдуду, тыдада, думаешь, что и пра, что и правда, ну да, молодость навсегда, да?”[1] Нет, Тома Ле Галь давно так не думает. Все больше морщин у него на лице, седины в волосах, они уже не так волнисты