Радость бытия - Наталья Алексеевна Вокина

Наталья Вокина

Радость бытия

Радость бытия

Мои родители и братья жили одной большой семьей в деревне, расположенной в низине довольно далеко от Саян. По центру села протекала речка Илирка, а вдали виднелись очертания гор. Деревня большая: совхоз, двухэтажная школа, клуб, магазины. За рекой два рабочих поселка: Химлесхоз и Леспромхоз, где население, в основном, занималось сбором живицы, вырубкой деревьев и восстановлением лесного фонда.

Жизнь была привычной, отлаженной. Все знали друг друга. Относились к своим землякам по-разному: к кому с уважением, к кому с безразличием. К моему отцу Алексею отношение особое — уважения и страха. К его мнению прислушивались, требования беспрекословно выполнялись. Во время сенокосной поры, когда в селе наступала анархия, захватывались чужие паи, чтобы больше заготовить сена. Отцовы угодья обходили далеко стороной, никому и в голову не приходило сделать хоть один прокос.

Отец и на вид был суровым, хмурым, даже, казалось, несколько сердитым. Брови седые, насуплены, нависают над серыми глазами. Взгляд цепкий, холодный, оценивающий. Сам крупный, не по годам стройный, с тяжелой, основательной поступью

Мы с ним не были близки, почти не разговаривали, даже по нашему приезду, со мной только общие фразы приветствия. Зато с мужем говорили подолгу, сидя вечерами на лавочке возле дома. Мы в Илир приезжапи ближе к покосу, после косьбы отправлялись в обратный путь. В Хогот (к матери мужа), там что — то делали по хозяйству, далее дорога в Сургут.

Этот приезд в Илир оказался потрясающе новым. У старшего брата Николая родился сын. У них был мальчик Сережа от первого брака Вали (его жены).

Надо сказать, что все любили Сережу. Мои дочери, не сразу, а уже повзрослев, узнали, что он им не родной брат.

Алеша (так назвали ребенка) родился удивительным ребенком: милым, родным, располагающим к себе. Светлые волосики топорщились в разные стороны.

Умный, открытый, ласковый взгляд. На «агушеньки» так охотно реагировал: смеялся, махал ручками и ножками, требовал, чтобы взяли на руки.

Валя охотно давала мне сына. Мы подолгу играли, гуляли. Алеша меня издали узнавал, привлекал внимание. Весь дом дышал радостью новой жизни. А я с изумлением смотрела на своего отца и не узнавала его. Куда подевалась суровость, занятость. Он мог часами сидеть на стуле возле русской печки и в неприкрытую шторами дверь смотреть на нас. Хмурые глаза из — под насупленных бровей исчезли. Глубокий ласковый взгляд. На любое движение ребенка — старческое хихиканье и тяжелый вздох.

Мальчик даже походил на деда. Мне всегда казалось, что к моему отцу пришли чувства, не испытанные им никогда и ни к кому: ни к детям, ни к другим внукам, ни к жене.

Мой отец с приходом Алеши в этот мир познал радость «Бытия». Никакие блага мира не отдал бы он за то чувство, которое принес ему внук. Его внук.

Шли годы. У деда появились еще две внучки. Он их любил как всех родных, как свою семью. Но отношение к Алеше по — прежнему было особое. Это было всеобъемлющее чувство любви, радости и счастья.

Теперь верю!

У нас в деревне жил китаец. Спокойный, молчаливый, жил в сторожке близ кладбища, охранял, чтобы скот не заходил, да и так, порядок поддерживал. Однажды, зайдя в магазин за продуктами, китаец подсел к мужикам, сидевшим на завалинке, закурил, заговорили об уборке урожая. Один из сидевших, спросил у китайца: «Не страшно одному-то жить на погосте?»

— А я ни во что не верю, — ответил китаец.

Среди сидевших был дед Баркевич (все за глаза его звали колдуном), как-то опасались с ним беседы вести, хотя зла Баркевич никому не делал. Услышав слова китайца, дед встал, взял свой посох, и, слегка наклонившись над китайцем, шепнул: «Ну, ну, если поверишь, то прибегай, скажешь». И медленно пошел, постукивая своей опорой.

Китаец не придал значения словам деда. Мало ли, что старику в голову взбредет.

Пришел в свою сторожку, все делал по привычке, и, попив чайку с пряником, которые сегодня купил, лег спать. Тепло, покойно, за окном ветки черемухи шуршат по стеклу, у печки кот свернулся калачиком, мирно тикают ходики, и китаец уснул.

В полночь китаец подскочил от странного гула, в комнате было светло от полной луны. Вдруг дверь с треском распахнулась, в комнату заходили люди, несли дерево, подходили к погребу, спускались, дерево было нескончаемое, и поток людей не уменьшался. Дерево несли в дверь, и опускались все в погреб, и все это со странным звуком.

Китаец сидел как парализованный, он даже боялся шелохнуться, только видел у печки кота, с вздыбленной шерстью. Когда кукушка в часах, прокуковала три часа, все разом прекратилось. Погреб закрылся, дверь тоже захлопнулась.

Китаец вскакивает с кровати, и в одном исподнем, бежит к деду Баркевичу, со словами: «Верю! Верю! Верю!»

Дед стоял у ворот, усмехнулся, похлопал по плечу, и, наклонившись над ним, прошептал: «Иди, не бойся, больше не повториться».

Китаец вернулся в свою сторожку, но вскоре исчез из деревни. Говорили, что он уехал жить в город к сыну.