Рассказ о непослушном сыне - Мацей Сломчинский

Мачей Сломчинский

Рассказ о непослушном сыне

Случилось это двадцать первого числа июля месяца, ровно три года тому назад.

На том месте, где теперь стоит новый город, дозревали хлеба на полях. Под купой густо разросшихся деревьев — издали казалось, что здесь парк, — было кладбище. Напротив этого кладбища, шагах в двадцати от первого ряда крестьянских могилок, высились первые четыре дома нового города, образуя обширный квадрат, замыкающий площадь, покрытую непролазной грязью.

Отсюда, с этой площади, должны были протянуться во всех направлениях улицы. Но пока что всюду вокруг сохранялся столетиями не менявшийся пейзаж — правда, в него уже вторглось новое шоссе, но шоссе это проложили по колее старой проезжей дороги, и единственная польза от него была лишь та, что оно заставило несколько плетней отступить под самые окошечки покосившихся и слишком уж выдвинувшихся вперёд лачуг. Помимо этого, всё оставалось таким же, как прежде. Днём изогнувшиеся, как серпы, старушки носили воду из колодцев, а по ночам серые кошки, выскочив из зарослей крапивы, обрывали соловьиные трели.

С севера в широкое русло шоссе впадал извилистый приток просёлочной дороги, которая вела к заливным лугам над рекой. Вдоль этой песчаной колеи раскинулась большая часть деревни, окаймлённой малинниками и плохонькими фруктовыми садами. У дороги стоял и монастырь. В его тенистом саду росли почтенные дубы, располагающие к благочестивым прогулкам, и стройные берёзки, так некстати похожие на молоденьких девушек, расчёсывающих после купания свои длинные волосы.

Деревня некогда принадлежала монастырю, и стояла она здесь лет семьсот — ровно столько же, сколько и монастырь. И хотя с той поры, как люди и земля перестали быть законной собственностью монашеского ордена, прошло много десятилетий, деревня по-прежнему смотрела на мир глазами монастырской братии и всё новое воспринимала в её толковании. Эта духовная зависимость, как и то обстоятельство, что большинство местных крестьян владело многогектарными хозяйствами, и являлась главным источником той враждебности, с которой деревня встретила раскинувшиеся в поле палатки добровольческой молодёжной бригады.

А там, под знойными лучами солнца, люди готовились к празднованию Дня Возрождения,[1] первому празднованию в новом городе.

Начальник бригады Ясинский, председатель правления местной организации Союза польской молодёжи Гай и секретарь бригадной парторганизации Палюх сидели за столом в бараке, отведённом под контору, и просматривали папки с личными делами молодых рабочих. Гай, мысли которого растекались сегодня между сотнями не терпящих отлагательства вопросов, тыльной стороной руки вытер пот с лица, поднялся и высунул голову в окно, за которым стояла плотная, как стена, жара.

— Свистек!

Полуголый бригадный связной, весь вымазанный кремом, вскочил со ступенек и, подтягивая сползающие трусики, вошёл в барак.

— Слушаю.

— Позови-ка Сокальчика и Зембу из третьего отряда. Пусть сразу же сюда идут. А потом — Мигдала, Сендзимира и Янковского из четвёртого.

— Что это ты так вымазался? — спросил Палюх.

— Да вот чтобы загар ложился ровнее и лучше! — широко улыбнулся паренёк. — Так кого же раньше, товарищ председатель?.. Сокальчика и Зембу?

— Да. Только пошевеливайся!

Старательный Свистек помчался к постоянному месту сбора со всей скоростью, какую допускали его чрезмерно длинные ноги, ноги четырнадцатилетнего подростка. До недавнего времени паренька больше всего тревожила мысль, что он так никогда и не вырастет. Когда Свистек явился в бригаду, его не хотели принимать. Всё же он умолил мягкосердечного Палюха, и его назначили связным. Но с некоторых пор в его жизни начался тот удивительный период, когда всё тело бурно стремится принять свои окончательные формы. Почти каждое утро Свистек просыпался со странным ощущением совершающихся в нём перемен. Подобное ощущение, пожалуй, могла бы с ним разделить только прорастающая фасоль, если бы, понятно, и у неё под лежаком был спрятан колышек, на котором она по субботам отмечала бы свой рост.

Связной остановился. Ну где теперь может находиться Земба?.. Либо в палатке, либо на реке. Вернее всего, в палатке!.. Кому же это захочется идти на реку сразу после обеда? Свистек плотно поел, его клонило ко сну, и он был убеждён, что такое же чувство должен испытывать каждый. В данном случае он не ошибся.

Томек Земба лежал навзничь под тёмным, тенистым навесом палатки и наблюдал, как вспыхивали яркие блики в тех местах, где протёртый брезент пропускал атакующие его лучи солнца. Где-то высоко над лагерем без умолку заливался жаворонок. Земба вздохнул. Он раздумывал о серьёзных делах, а это непрерывное щебетание мешало ему сосредоточиться. Лёгкий ветерок, ворвавшись в, неплотно занавешенную палатку, принёс с собой с площади волну воздуха — горячего и липкого, как смола. Жаворонок в небе вдруг поперхнулся и умолк.

«Может, его удар хватил от жары? — подумал Томек с надеждой. — Ведь он с самого утра повис там, что твой геликоптер!»

Но мгновение спустя жаворонок, перелетев на другое место, снова запел, а Земба зажмурил глаза и вернулся к прерванным размышлениям.

Он думал о велосипеде. Вечером состоится общий сбор у костра, будут вручать премии за первый квартал, который молодёжная бригада проработала в новом городе. Премий много, зато велосипедов только семь. Земба принадлежал к числу лучших передовиков труда, да ведь и лучших тут больше семи. К тому же он не состоит в Союзе польской молодёжи. Его хотели принять — он отказался. А там, налево, за рекой и холмами, находились его Богуславицы. Всего в сорока километрах отсюда. В будущее воскресенье он мог бы поехать к тётке на собственном новеньком велосипеде! Хорошо бы ещё надеть форму, но нет, в форме он там не покажется…

В полоске яркого света у входа в палатку стоял Свистек. Он ничего не мог различить и заслонил глаза ладонями.

— Что ты здесь потерял? — спросил Земба, приподнявшись на локте, внимательно посмотрел на понурившего голову паренька. — Скажи, может быть, ты там боишься кого-нибудь?

— Нет… не боюсь!.. Но не поеду! — Он ещё запинался, но уже был полон решимости. Пусть говорят, что им вздумается. Пусть даже кричат. Ничего из этого не выйдет.

— Подумайте до вечера, — спокойно сказал Ясинский. — Времени у вас ещё много. А вечером нам скажете. Конечно, лучше всего было бы сказать прямо сейчас. Быть может, нам удалось бы вам помочь, если в том есть надобность. Не зря же вы отказываетесь ехать? А принуждать вас никто не собирается. Только подумайте, какой пример вы подаёте другим. Ведь вы же один из передовиков труда.

«Да. Вот ты с какой стороны подъезжаешь! — подумал Земба. — Сейчас напомнишь о премиях!»

Но никто