Борис Лазаревский - Совесть

Борис Александрович Лазаревский

Совесть

I

На мостках одной из дачных купален, тянувшихся вереницей по морскому берегу, сидел, с книжкой толстого журнала в руках, студент Михайлов. Пришёл он сюда, чтобы на свободе окончить заинтересовавшую его повесть, но читать не мог. Сначала мешали поминутно пробегавшие босиком по мосткам мальчишки, отчего и мостки, и вся купальня тряслись, потом пришёл и хотел писать здесь этюд скучный и бездарный художник Ванюхин, которого едва удалось уговорить перейти на другое место. От досады на мальчишек и на Ванюхина Михайлову стало казаться, что в воздухе особенно душно. Он несколько раз провёл рукою по своей коротко остриженной голове и русой бородке, потом расстегнул китель и свесил ноги. Стало наконец тихо, и только из шлюпки, покачивавшейся на светло-зелёной воде у самого берега, слышались детские голоса. Там сидели с удочками в руках две девочки в синих матросских платьях и жёлтых ботинках, по-видимому, сёстры, и с ними мальчик лет восьми. По временам они обменивались короткими фразами на каком-то иностранном языке, чирикая точно воробьи. Михайлов стал прислушиваться и понял только, что говорят по-английски, и что старшую сестру, почти взрослую девушку, зовут Нелли, младшую — Бесс, а мальчика — Фред, Когда у брата вырывалось слишком громкое восклицание, Нелли укоризненно поворачивала в его сторону свою хорошенькую головку с распущенными каштановыми волосами, перехваченными внизу чёрной бархаткой. Михайлов с интересом стал смотреть за каждым движением Нелли и детей, как наблюдают за грациозными, никогда не виданными зверьками. Когда солнце подошло ближе к горизонту, волосы Нелли стали переливаться золотыми тонами, а её личико казалось ещё красивее и вместе с тем серьёзнее.

«У наших барышень редко бывают такие правильные черты лица, — думал Михайлов, — есть что-то классическое в этих чертах». И когда Нелли с детьми ушла, он уже не мог читать, хотя ничто не мешало. На следующий день, под вечер, Нелли с братом и сестрой снова были здесь и сидели в той же шлюпке, и Михайлов, увидав их, обрадовался. Нелли положила возле себя маленькие открытые часики, на которые время от времени поглядывала. Один раз, когда её взгляд переходил от часов на воду, Михайлову показалось, что она с любопытством посмотрела на него, и от этого, едва уловимого движения длинных ресниц Нелли, его будто кольнуло что-то.

«Где же это я её видел раньше, где же это я её видел?» — думал Михайлов и не мог припомнить, потому что и на самом деле никогда её прежде не видел.

Вечер он провёл в гостях, и, несмотря на весёлое общество, собравшееся там, которое он любил, ему было скучно. Спалось в эту ночь плохо. Чтобы скорее задремать, он пробовал класть себе на голову другую подушку, но и в темноте видел личико и трепещущие под ветром золотые волосы Нелли.

«Это глупо, совсем-таки глупо, — думал он, ворочаясь, — завтра я к морю не пойду… Безусловно так мне не нравилось ещё никогда и ни одно лицо»… И его стал тревожить страх от смутного сознания, что им может овладеть серьёзное чувство, которое его непременно поработит.

Хуже всего было то, что к морю он всё-таки пошёл и расположился не на мостках купальни, а в той самой шлюпке, где вчера и позавчера сидели маленькие англичане. Михайлов поместился в носовой её части и раскрыл журнал, но увидел, что взял предыдущую книжку, которую уже читал, и снова закрыл её. Через полчаса на тропинке, спускавшейся от дач к морю, показались весело болтавшие Нелли с сестрой и шедший впереди Фред.

Дойдя до шлюпки, все трое точно по команде остановились. Нелли увидела Михайлова, затопталась на месте, сморщила носик и прищурилась, точно желая его лучше рассмотреть. Фред, вероятно, испугался, чтобы сестра не вернулась назад, и первый прыгнул в шлюпку, которая сильно закачалась. Нелли ещё раз посмотрела на Михайлова и шагнула за мальчиком, а потом помогла войти сестре. Каждый занялся своим делом. Иногда Нелли, вытаскивая удочку, недовольным тоном произносила нараспев одну и ту же английскую фразу, и тогда Фред поглядывал на неё и удивлённо дёргал плечом.

«Должно быть, сердится, а всё-таки, как хороша, точно ангел с неба», — подумал Михайлов и сейчас же опустил глаза в книгу, которую не читал. В этот раз Нелли с детьми ушла раньше обыкновенного. Михайлов поглядел им вслед и нахмурился, потом нагнулся, чтобы поднять свалившуюся на дно шлюпки фуражку, и заметил, что там лежать часики Нелли. Он взял их и внимательно осмотрел, на крышке была монограмма N. H., сделанная из маленьких бриллиантов.

«Вот случай, вот случай, возвращу часы и познакомлюсь, — подумал он. — Но как?.. Кому?.. Кто они такие, эти англичане, и где живут? Разве узнать и отослать через посыльного. Нет, сам, непременно сам, пойду и познакомлюсь»… И, бережно спрятав часы в карман, он быстро пошёл, почти побежал домой.

На даче его встретила мать, бледная, полная дама, похожая лицом и причёской на портрет писательницы Жорж Санд.

Её добрые, проницательные глаза в одну секунду осмотрели его с ног до головы. За вечерним чаем, обращаясь к сыну, она сказала:

— Ты, Коля, или о чём-то думаешь, или у тебя изменился вкус, третий раз уже кладёшь в свой стакан по два куска сахару, а пить ещё не начинал.

— Это, мамочка, оттого, что на душе у меня сладко, — ответил он и улыбнулся.

— Ну, и слава Богу, а только я тебе налью другой стакан, нельзя же, в самом деле, сироп пить.

— Не хочу я чаю, не хочу я чаю, — запел в ответ Михайлов, встал из-за стола и ушёл гулять.

Мать посмотрела ему вслед, стараясь угадать причину его возбуждённого состояния. Она любила его за то, что он был у неё один, за то, что он двадцати трёх лет перешёл уже на четвёртый курс и всегда был с нею откровенен. Всякая перемена в настроении сына её тревожила.

«Сам расскажет», — подумала она, желая себя успокоить, и стала накладывать ложечкой варенье.

Михайлов до рассвета ходил по морскому берегу, спотыкаясь о камни, и напевал какой-то неизвестный мотив, а на следующий день задолго до вечера сидел уже в шлюпке, волновался и мысленно подсмеивался над собой. Он решил передать Нелли часы сам здесь же в шлюпке. Маленькая стрелка на них дошла уже до пяти, потом до половины шестого и, наконец, до семи, а Нелли не приходила. Вода в море посветлела, мачты покачивавшихся на якоре баркасов стали отражаться резко очерченными спиралями. Слышались издалека свистки парового трамвая и военная музыка. Зашло солнце. Рыбаки варили на берегу ужин и огненные языки костра выделялись всё ярче и ярче на тёмно-фиолетовом, почти чёрном, фоне откоса. Стало свежо. Михайлов встрепенулся, вышел из шлюпки и не знал, что ему делать…

«А найти её сегодня же нужно и передать часы нужно, а то ведь за вора принять могут», — думал он, и от одной этой мысли ему стало жарко, точно его уже уличили в воровстве.

По тропинке спускался вниз, побрякивая ведром, садовник Филипп, красивый парень, вечно балагуривший со всеми дачными горничными.

— Ты что, Филипп? — спросил Михайлов только для того, чтобы заговорить и не так остро чувствовать свою беспомощность.

— Да наш панич за морской водой для аквария послали, рыб там каких-то новых купили, которые в пресной воде дохнут.

— Рыб? Так. Ага. А послушай, Филипп, ты не знаешь, кто живёт на соседней даче?

— Да там многие живут.

— Тут, видишь ли, одно семейство из Петербурга должно приехать… — солгал Михайлов.

Филипп вопросительно посмотрел, но как любитель поговорить не придрался к неопределённости ответа, а, загибая пальцы, начал перечислять одну за другой фамилии.

— На соседней даче сейчас находятся: Розенкранцовы, Финкельштейновы, потом доктор Иванов, потом англичане Вилкинсовы, потом Козловская, это любовница хозяинова, — добавил он почему-то шёпотом и наклонил голову.

— Хорошо, так. Ну, иди себе, бери воду.

— Так нету, которых вам нужно?

— Нет, нет, да это ничего, — ответил Михайлов и, не глядя на Филиппа, пошёл домой переодеться.

«Вилкинс, Вилкинс, это они, наверное они, других англичан здесь нет», — думал он, застёгивая перед зеркалом дрожавшими руками ворот чистого кителя.

II

Во дворе чужой дачи Михайлов почувствовал себя очень неловко и совсем испугался, когда придавил кнопку звонка возле двери, на которой была табличка с надписью Charles Wilkins [1]. Ему отворила пожилая дама и на ужаснейшем русском языке спросила, что нужно.

При слове «часы» его впустили, а потом пригласили в гостиную. Здесь ярко горела какая-то усовершенствованная лампа и освещала простую мебель, обитую зелёной кожей. Во всей комнате, кроме двух старинных гравюр в золотых рамах, не было ни украшений, ни цветов, но бросалась в глаза чистота как на военном корабле. Сначала вышел Вилкинс, высокий, седой старик с бритым подбородком и спокойным холодным взглядом, — так смотрят бессердечные учителя на экзаменах, — он заговорил по-русски ещё хуже, чем его жена, и, заметив, что Михайлов его не понимает, спросил по-французски, может ли господин студент поддерживать разговор на этом языке. Михайлов ответил утвердительно и протянул ему на ладони часики Нелли.