Давид Айзман - Об одном злодеянии

Давид Айзман

Объ одномъ злодѣяніи

Разсказъ

Было еще совсѣмъ темно, когда извозчикъ Лэйзеръ, присѣвъ на грудѣ лохмотьевъ, служившей ему постелью, зажегъ жестяную лампочку и сталъ одѣваться. Онъ одѣвался медленно, нехотя, кряхтя и кашляя, и то принимался чесать себѣ локтемъ бока, то терся спиной объ стѣну.

— Я знаю?.. Я знаю, что это будетъ? — мысленно говорилъ онъ себѣ. — Только Господь Всевышній можетъ знать. А человѣкъ что? Человѣкъ знать не можетъ.

Онъ всталъ и началъ молиться. И молясь, онъ думалъ не о смыслѣ произносимыхъ словъ, а все о томъ же: неизвѣстно, какъ окончится день, и нельзя знать, будутъ-ли дѣти сегодня сыты,

Окончивъ молитву, Лэйзеръ надѣлъ армякъ, подпоясался ремнемъ и, переступая черезъ спавшихъ на полу дѣтей, направился къ двери. Но здѣсь глазъ его скользнулъ по полкѣ, по лежавшей на ней краюхѣ хлѣба, — и онъ смалодушествовалъ.

— Сося, — тихо и какъ бы вопросительно проговорилъ онъ, оборачиваясь къ женѣ, высохшей, сутуловатой женщинѣ, только-что слѣзшей съ печки и безмолвно усѣвшейся на перевернутой кадкѣ.

— Ну!

Это «ну» отрезвило Лэйзера. — Въ самомъ дѣлѣ,- что это онъ затѣялъ! Дѣти же вѣдь…

Онъ крякнулъ и шагнулъ къ двери.

— Такъ что же это ты себѣ думаешь? — вызывающе крикнула Сося. — Попадешь ты когда-нибудь на работу?

Лэйзеръ остановился.

— Развѣ я могу знать?.. Можетъ быть Господь благословитъ…

— Ты ничего не можешь знать! Ничего! Другіе знаютъ же, другіе работаютъ же.

— А я что, не хочу работать? — Лэйзеръ грустно посмотрѣлъ на жену. — Что дѣлать! Бугъ сталъ, пшеницы не грузятъ, работы нѣтъ… Придетъ кто-нибудь за однимъ извозчикомъ, и сейчасъ выскакиваютъ двадцать…

— Выскакивай и ты.

— Я стараюсь. Я все дѣлаю…

— Ты ничего не дѣлаешь! Ты лайдакъ, ты спишь на повозкѣ, ты никогда не будешь имѣть работы.

Лэйзеръ вздохнулъ и вышелъ.

Въ сараѣ стоялъ Храпунчикъ, бѣловатая слѣпая кляча съ длинной мохнатой мордой, съ узловатыми ногами, съ нровалившимся, словно переломаннымъ, хребтомъ и съ. широкими, плоскими, какъ тарелки, копытами. Спотыкаясь и путаясь въ упряжи, Лэйзеръ впихнулъ лошадь въ оглобли, запрягъ и, взявъ возжи въ руки, выѣхалъ со двора.

Когда онъ былъ уже посреди улицы, во дворѣ раздались крики «татэ, татэ», и высокая женская фигура, закутанная въ большой платокъ, подбѣжавъ къ телѣгѣ, стала что-то совать ему въ руки.

— На, возьми! бери!

Лэйзеръ не бралъ и отвелъ руки назадъ.

— А дѣти? — нерѣшительно проговорилъ онъ.

Пара большихъ, глубоко ввалившихся глазъ гнѣвно сверкнула въ едва дрогнувшей тьмѣ.

— Ну такъ что яжъ, что дѣти! Тебѣ ѣсть не надо?

— Я попаду на работу, такъ и куплю.

— Не руби ты мнѣ мозгъ! «купитъ»!.. А если на работу не попадешь?.. Цѣлый день не ѣсть на холодѣ… Свалишься, что тогда будетъ!

Лэйзеръ закашлялъ, потомъ взялъ у дочери ломоть хлѣба и двѣ луковицы и погналъ свою клячу впередъ.

Ѣхать пришлось левадой, по топкой грязи; колеса уходили въ нее до половины спицъ, а иногда, попадая въ яму, погружались и до оси. Лэйзеръ шелъ съ телѣгой рядомъ, въ критическія минуты подталкивалъ ее плечомъ и тянулъ за колеса; лошадку онъ постоянно подбадривалъ, дергалъ возжами и уговаривалъ не лѣниться:- Не, не, веселѣече! Будемъ зѣвать, не будемъ жевать, Храпунчикъ, ты знаешь хорошо!..

Когда добрались до замощенной Херсонской улицы, Храпунчикъ пошелъ живѣе. Лэйзеръ влѣзъ теперь на повозку, сѣлъ на край и ноги свѣсилъ внизъ. Тьма стала понемногу таять, и уже были видны соломенныя крыши низеньныхъ домовъ, черныя канавы и безконечные, мѣстами повалившіеся заборы. Вѣтеръ билъ Лэйзера въ затылокъ, а крупа, кружившаяся въ воздухѣ, садилась къ нему на бороду, на лохматыя брови, таяла и разливалась по лицу. Лэйзеръ досталъ изъ повозки мѣшокъ, сдѣлалъ изъ него капюшонъ и надѣлъ. Но вѣтеръ сейчасъ же сорвалъ капюшонъ, и какъ Лэйзеръ ни бился, а укрѣпить его ему не удалось. Онъ положилъ мѣшокъ обратно въ телѣгу и, не пытаясь уже защищаться, покорно отдался злобной власти вѣтра и колючей крупы.

— Ента у меня добрая, — думалъ онъ, ежась и постукивая сапогами о телѣгу, — принесла хлѣба… Положимъ, мнѣ хлѣба не надо. Развѣ я могу его ѣсть, когда не хватаетъ дѣтямъ? Теперь это для меня не хлѣбъ, а раскаленное желѣзо… Но только что? Если разсудить по настоящему, то развѣ человѣку возможно жить, когда онъ не ѣстъ?.. На Іомъ-Кипуръ, напримѣръ, тоже не ѣшь, постишься, — такъ вѣдь это только одинъ день. Наканунѣ наѣшься хорошенечко, и потомъ сидишь себѣ въ теплой синагогѣ и молишься. А многіе, такъ они такіе себѣ деликатные, что не выдерживаютъ и этого: они нюхаютъ нашатырный спиртъ и выходятъ изъ синагоги на холодокъ, прогуляться, напримѣръ… А тутъ же, вотъ, вчера я легъ голоднымъ, и позавчера тоже не доѣлъ, и уже, можетъ быть, больше двухъ недѣль, какъ сытъ не былъ… И все семейство голодно… Развѣ это шутка, когда жена и столько дѣтей голодны? Пусть меня Богъ не накажетъ за эти слова, только я совсѣмъ не понимаю, зачѣмъ все это такъ дѣлается…

Черезъ полчаса Лэйзеръ пріѣхалъ на биржу. Посреди обширной, до невѣроятности загаженной площади, подъ высокимъ навѣсомъ, напоминавшимъ своей выгнутой крышей китайскія постройки, находился старый, наполовину засыпанный и давно уже заколоченный колодезь, и около этого колодца, по радіусамъ, располагались ломовики. Теперь ихъ было здѣсь десятка два, и новые прибывали ежеминутно. Лэйзеру удалось пристроить Храпунчика на хорошее мѣсто, за вѣтромъ. Храпунчикъ, какъ только остановился, опустилъ свою лохматую голову къ землѣ и сталъ искать сѣна. Но сѣна Лэйзеръ ему не далъ. Онъ накрылъ лошадку рядномъ, дружески погладилъ по лбу и по вдавленному хребту и отошелъ подъ навѣсъ. Долго, однако, онъ тамъ не пробылъ: вѣтеръ сквозилъ и свисталъ межъ столбами навѣса и пронизывалъ насквозь. Лэйзеръ предпочелъ сквозняку крупу. Онъ вернулся къ Храпунчику и, взобравшись на телѣгу, предался размышленіямъ.

— Вотъ, такъ вотъ идетъ человѣческая жизнь!.. Нужна человѣку работа — нѣтъ работы. Нужно человѣку ѣсть — нечего ѣсть. Человѣкъ не можетъ, какъ телеграфный столбъ, цѣлый день на дождѣ и вѣтрѣ стоять, а онъ все-таки стоитъ… Ну? Какъ это понять?.. Я не могу это понять… Или вотъ: далъ мнѣ Богъ одиннадцать дѣтей, и пятеро изъ нихъ умерло, и умерли какъ разъ всѣ мальчики. Мальчика можно отдать въ ученье, къ портному, къ лудильщику, куда-нибудь приказчикомъ. Мальчикъ можетъ помощь дать. А что дѣлать съ дѣвочками? Какъ будешь ихъ выдавать замужъ?.. А Ента, когда Богъ меня уже благословилъ и я достигъ выдать ее замужъ, что съ Ентой? Такая тебѣ выходитъ исторія: сходитъ ея мужъ съ ума, его забираютъ въ сумасшедшій домъ, а она съ двумя дѣтьми и беременная возвращается ко мнѣ… Такія вовсе дѣла… И были бы хоть ея дѣти здоровы, — такъ нѣтъ и этого… Что? Себѣ самому я могу говорить правду, себя самого мнѣ нечего стыдиться: когда Шмилекъ кашляетъ, такъ у меня внутри все разрывается на куски, и когда онъ жалуется и проситъ ѣсть, а ѣсть нечего, то я таки плачу… Таки плачу, ну!.. Таки не могу удержаться, отворачиваюсь въ кутокъ и плачу…

— Ты, задумчивый ангелъ! — гаркнулъ за спиной Лэйзера только что подъѣхавшій извозчикъ, огромный рыжій верзила, по имени Шлёмка Гицель. — Посторониться не можешь, іолдъ!

Лейзеръ пугливо оглянулся и проворно подобралъ ноги. Гицель, скверно ругаясь, и по-еврейски, и по-русски, и колотя Храпунчика кулакомъ по шеѣ, сталъ устраивать свою телѣгу.

— И отчего-жъ таки мнѣ не плакать, — продолжалъ думать Лэйзеръ, — отчего? Когда одного легкаго у Шмилека уже нѣтъ, а на ногѣ у него такая страшная рана, и она всегда горитъ… Надо Шмилеку рыбій жиръ, надо ему молоко, и для раны какую-нибудь хорошую мазь, — а ничего этого нѣтъ…

Лэйзеръ поднялъ голову и сталъ озираться. Молока неподалеку было сколько угодно: молочный рядъ устьемъ упирался въ площадь и весь видѣнъ былъ какъ на ладони. По другую сторону площади сквозь сѣрую мглу смутно желтѣли растопыренныя крылья золоченаго орла. Это аптека. Тамъ, конечно, есть и хорошая мазь для ноги, и рыбій жиръ, и разныя лѣкарства для легкихъ…

— Да, а только что же, когда Богъ не хочетъ, чтобы это было для насъ… И чтобы я такъ не зналъ зла, какъ я не знаю, за что онъ на насъ сердится… И что же, напримѣръ, будетъ, если я таки въ самомъ дѣлѣ свалюсь?.. Вотъ я хочу ѣсть, ужасно хочу ѣсть (Лэйзеръ нащупалъ за пазухой хлѣбъ и луковицы, пососалъ языкомъ и плюнулъ), и я озябъ, вотъ у меня потекла за воротникъ по голой спинѣ вода… Ну что, развѣ я мѣдный? Таки заболѣю… Мнѣ по настоящему надо бы теперь съѣсть свой хлѣбъ и зайти себѣ въ «Англію», взять чаю, или тамъ таранки жареной, и поддержать себя, — а нѣтъ возможности… Такъ ѣсть хочу, что душа изъ тѣла уходитъ, — а нѣтъ никакой возможности…

Ноги у Лэйзера озябли до того, что онъ ихъ не чувствовалъ. Чтобы отогрѣться, онъ усиленно скребъ пальцами подошву, — но это не помогало. Онъ спрыгнулъ съ повозки и принялся притаптывать.