Вячеслав Подкольский - За чужим делом

В. В. Подкольский

За чужим делом

Рослая, краснощёкая горничная Катя отворила дверь и громко спросила Веру Васильевну, разбиравшую на столе в детской розовые ленты:

— Вы, барышня, меня искали?

Вера Васильевна, лет около тридцати, с бледным, усталым лицом, в стареньком, но опрятном тёмном платье, с модной, не идущей к ней причёской бесцветных волос, служившая у Корецких «по хозяйству» и «при детях» испуганно обернулась и, замахав рукой, прошептала:

— Тише, тише, Катя! Что вы кричите? Разбудите девочек!.. Я хотела попросить вас утюг поставить… Плита, вероятно, ещё топится? Мне нужно платье разгладить.

— Хорошо, я сейчас, — сказала горничная и исчезла.

Затворив за нею плотнее дверь, чтобы долетавший из коридора шум, всегда сопряжённый с предпраздничными приготовлениями, не разбудил двух спавших девочек-подростков, которых уложили с восьми часов вечера выспаться до пасхальной заутрени, Вера Васильевна выдвинула из-под кровати корзину и придвинула её ближе к лампе с низко опущенным абажуром. Отперев корзину, она села около неё на стул и стала вынимать, складывая на пол бесчисленные узелочки и свёрточки всевозможного ненужного хлама.

«Фу, ты, сколько у меня этого тряпья накопилось! Надо будет как-нибудь повыбросить, а то только моль разводится»… — подумала Вера Васильевна.

Наложив около себя целую гору таких свёрточков, она достала, наконец, с самого дна корзины тщательно завёрнутое к простыню платье. Стряхнув листья табаку, которым было оно переложено, Вера Васильевна развернула его.

— Эх, Господи! — с сокрушением вздохнула она. — Опять не успела переделать себе платье, а ещё к Рождеству собиралась!.. Совсем оно неприличное: из моды вышло, рукава широкие, да и юбок таких теперь никто не носит… Не идти в церковь с девочками нельзя, да и дома-то в нём неловко будет… Что это я как себя запустила? Бывало, прежде, хоть кофточку новенькую сошьёшь к празднику как-нибудь ущипками да урывками, а теперь, вот — который уж праздник! — вспомнишь о себе только в ту минуту, когда нужно одеваться!.. Неужели я настолько состарилась, что ничто меня не радует?

Вера Васильевна подняла голову и посмотрела на себя в висевшее над комодом зеркало.

В нём, действительно, отразилось совершенно безжизненное, апатичное лицо с заметными признаками увядания.

— Боже мой, какая я стала! — прошептала она, разглядывая своё лицо. — И какая нелепая у меня причёска! Странно… Я замечала, что у всех, подобных мне, служащих в домах боннами, по хозяйству и т. д., всегда какие-то странные, не идущие к ним причёски… Я думаю это потому, что заниматься нам собой по утрам некогда, и вот машинально складываешь волосы по моде; завиваешь их, а потом за делами совершенно забываешь не только о причёске, но и о самой себе… Жить с утра до поздней ночи в самых мелких заботах о других — как тут не состариться?

Вера Васильевна встала, разложила на столе светло-голубое, шерстяное платье и начала тщательно его рассматривать.

«Разве сейчас его немного переделать? Рукава бы поуже? — пришло ей в голову, но тотчас же она оставила эту мысль. — Когда же теперь? Некогда, да, по правде сказать, и не стоит!»

Вера Васильевна опять присела на стул и задумалась. Теперь в доме только и разговору, что о предстоящем переезде на дачу. Вчера, например, за обедом говорили о том, что весна самое лучшее время года: каждое насекомое, каждая травка пробуждаются к жизни. Да, всё, всё пробуждается! Но здесь в Петербурге это мало заметно… А вот в провинции… Выйдешь, бывало, за город, так, действительно, слышишь это пробуждение: ручьи шумят, птицы щебечут и, кажется, будто самая земля вздыхает, как победитель, уставший от трудной борьбы… Каждая былиночка старается пустить от себя росток и будет тянуться к солнцу и жить в уверенности, что она нужна. Выйдет из неё цветок, он доставит кому-нибудь удовольствие, например, ребёнок его сорвёт… Как он радуется цветочку! А, может быть, из этой былинки вырастет когда-нибудь большое дерево? Даже простая трава — и та пойдёт на корм животным. Значит, для чего-нибудь нужна. «А я? На что и кому я нужна? — задала себе вопрос Вера Васильевна. — Ну, я переделаю рукава у платья. Что же от этого я или кто-нибудь другой счастливее будет? Кому это нужно? Вот моё весеннее пробуждение: укладывать зимние вещи в сундуки, шить девочкам разные кофточки к лету, собираться на дачу и так без конца! Таким людям, как я, весна совсем не нужна, она даже противна. Когда я была моложе, я тоже радовалась весне, ждала от неё чего-то, а теперь изверилась! Чахлому, полуживому деревцу, вероятно, очень тяжело весной… Я видала такие деревца. Позеленеют ветки, и видно, как оно силится ожить, но не может. Я помню, в детстве, когда была жива ещё мама, мы с братом однажды пробуравили молодую берёзку и пили через соломинку её сок. Он не имел особенного вкуса, и мы высосали его немного, но так как мы не сумели как следует залепить отверстие, то сок продолжал всё капать и на другой, и на третий день. Мне казалось, что берёзка плачет. Как сейчас помню, я завязывала нанесённую ей рану тряпочками, но ничто не помогало: берёзка не ожила и стояла печальная, обиженная среди своих принарядившихся в зелень товарок… Так вот и я засохну! Весь свой век по чужим людям, за чужими мелкими делами или вернее — капризами.

А впереди? Только что немного привыкнешь к дому, смотришь: дети уж выросли и — ты не нужна. Опять ходи по газетным объявлениям и снова продавай себя с душой и телом за двенадцать, много — за пятнадцать рублей в месяц. Да, вся жизнь моя до того тускла, что даже и горя-то настоящего я не испытала, не только радости: когда мама умерла, я и то почувствовала скорее облегчение, чем горе, так как она три года не вставала с постели, а последний даже и разум совсем потеряла и была мне в тягость. В чужих же домах какое может быть горе? Выговор разве за что-нибудь получишь и только. А радости? Вот завтра подарок получу: какой-нибудь тёмненькой матерьицы на платье. И вся радость! У других хоть в прошлом что-нибудь имеется, чем они живут: роман какой-нибудь или иные какие-нибудь воспоминания… У меня ничего нет. Гимназии не кончила, — не было средств, да и особенных способностей, чтобы можно было на казённый счёт… Кое-как выучилась кройке, но открыть самостоятельное дело опять-таки не было средств и уверенности в своих силах… Так вот и скитаешься всю жизнь по чужим людям каким-то ненужным шестым пальцем на руке… Ну, к чему вот, например, я должна одевать это старомодное идиотское платье? Потому, что хозяйка моя, Анна Игнатьевна, особа религиозная и требует непременно, чтобы на Пасху все были одеты в светлое. „Днесь всякая тварь веселится и радуется!“ — будет повторять она завтра целый день, а между тем сегодня уже предупредила меня, чтобы куличи для гостей резать как можно тоньше, и что прислуге, кроме супа, готовить ничего не нужно, так как на тарелках будет много остатков от гостей. А сам глава — Дмитрий Константинович? И завтра, наверно, будет такой же жёлчный, раздражительный как всегда. Нацепит на себя все ордена, но не так как следует, а криво, не по своим местам и будет выходить из себя, а Анна Игнатьевна станет поправлять ему их и усовещивать: „Помилуй, друг! Днесь всякая тварь веселится и радуется!..“ А он по прошлогоднему обрежет её: „У твари-то, матушка моя, одно только и дело, что радоваться, а члену судебной палаты радоваться некогда: вон какая кипа дел лежит, а тут ещё визиты дурацкие!“»

Вспомнив хозяев, Вера Васильевна невольно повернула голову в ту сторону, где спали две их дочери, перед кроватями которых на стульях были приготовлены нарядные белые платья, и подумала: «Вот у этих будет жизнь, так жизнь! Уж теперь себе ни в чём отказа не знают: вон какие платья-то сшиты!» И чувство зависти и злобной обиды наполнило всё её существо. Она так крепко сжала свои руки, что слышно было, как хрустнули пальцы.

— С каким бы наслаждением я изорвала эти платья, измяла бы их!.. — прошептала она. — Пускай бы хоть на минуту эти люди почувствовали ту обиду, которую я ношу в себе, скрывая её ото всех! От меня что требуется? Полная безличность и машинное исполнение всех обязанностей. Ни своего вкуса, ни своего мнения, ни своего желания, ничего, ничего у меня не должно быть! И так до самой смерти где-нибудь на больничной койке!.. А что, если поджечь квартиру? Уронить, например, лампу? Вот будет переполох!.. Сгорят и эти платья, и хозяйские куличи… Будет ли тогда Анна Игнатьевна веселиться и радоваться? Или ещё лучше: повеситься самой вот на этих розовых кушаках и лентах… Красиво будет! Я никогда розовых лент не носила!..

Строя подобные планы мести, Вера Васильевна давно уже взволнованно ходила по комнате с искажённым, пылавшим злобой лицом и горевшими глазами.

Краснощёкая, жизнерадостная Катя вошла в детскую и с беспечно весёлой улыбкой громким шёпотом проговорила: