Вячеслав Подкольский - Граммофон

В. В. Подкольский

Граммофон

Молодой, круглолицый почтальон Костерин вышел из конторы по окончании вечерних занятий на почтамтский двор последним. Был в исходе девятый час вечера Рождественского сочельника. В тёмном бархатном небе, казалось, уже начался праздник у звёзд, так как они особенно ярко блестели. Костерин невольно остановился посреди двора, полюбовался ими и, тихонько запев: «Волсви же со звездою путешествуют»… — направился дальше к большому одноэтажному флигелю, где находились квартиры служащих N-ской почтовой конторы. Войдя в сени и вытерев об рогожку ноги, Костерин отворил дверь в коридор, освещённый с потолка фонарём, и, заметив чисто вымытый пол, прошептал: «Ишь ты, какую чистоту навели… Праздник! Вон и из кухни гусятиной жареной пахнет!»

Он вошёл в одну из множества выходивших в коридор дверей и умилился ещё более. Небольшая квадратная комната освещалась только тремя лампадками перед ярко блестевшими образами. На столах и на комоде были разостланы белые вязаные скатерти, причём на комоде около зеркала сияли два ярко вычищенных медных подсвечника с надетыми по случаю праздника на розетки бумажными розанами. На шкафчике с посудой блестели не менее ярко вычищенные поднос, полоскательница и самовар с крышкой, надетой поверх заглушки. Чинно стояли по стенам полудюжина венских стульев и диван с овальным перед ним столиком, украшенным расписной фарфоровой лампой с неизменным абажуром-тюльпаном. На диване были разложены приготовленные праздничные наряды: крахмальная сорочка, галстук, новая штатская пара и светлое женское платье. Со стен из немудрёных рамок, облепленных морскими ракушками, безучастно смотрели на эту торжественную обстановку лица родных и сослуживцев-товарищей Костерина, занятые только тем, чтобы сохранить те неестественные позы, которые придал им в момент снимания фотограф. Раздевшись и ещё раз полюбовавшись на чистоту, Костерин прошёл за ширмы, где помещалась двуспальная постель и окликнул жену:

— Ты что, Нюточка, уж спишь?

— Нет, так легла отдохнуть, устала очень, убиравшись… — ответил певучий молодой голос.

— А ко всенощной-то ходила?

— Как же, у Спаса была, да народу-то уж очень много, заморилась совсем!..

— Ну, так ты спи с Богом! Я в «холостую» пойду, поговорить там нужно, — сказал Костерин и, захватив из коробки папирос, вышел в коридор.

Проходя мимо общей кухни, дверь которой вследствие чада была отворена, он услышал громкую перебранку стряпавших почтальонш.

— Ты не больно форси! — кричала одна из них хриплым голосом. — Я не посмотрю, что ты до четвёртого класса гимназии дошла!.. Твой-то муж без году неделю служит, а мой-то пятнадцать лет!.. Ему вон какое от всех чиновников доверие!.. Да и всегда так было, что мой пирог первым пёкся!..

— Да вы поймите! — визгливо возражала другая. — Ведь вы ваш-то пирог не сделали ещё!.. Пока вы его делаете, мой-то испечётся!

— Сделала или не сделала, раньше моего никто не должен сажать!

— В таком случае я к старшо́му пойду… Это безобразие! — со слезами в голосе заявила обиженная.

— Поди-ка, сунься! А если он даже прикажет тебе раньше печь, так я на твой пирог щи свои опрокину! Пёс с ними, пропадай мои денежки, а уж не уважу! — в исступлении выкрикивала старшая.

— Это какая-то мегера! — взвизгнула бывшая гимназистка. — Я не только к старшо́му, к самому управляющему пойду!

— Как, как ты меня обозвала? Повтори!

Тут поднялся такой шум, что ничего уже нельзя было разобрать, так как, видимо, в ссору вмешались другие стряпавшие женщины. Завидев в конце коридора случайно проходившего «старшо́го», пожилого усача с военной выправкой, Костерин поманил его пальцем.

— Что тут такое? — спросил тот.

— Вальпургиеву ночь справляют! — шёпотом ответил он.

«Старшо́й», не поняв замысловатой фразы, распахнул совершенно дверь и как бывший фельдфебель грозно скомандовал:

— Смирно! Что тут за скандал? Как вам не стыдно?! На дворе такой праздник, а вы подняли шум! Из-за чего? Ах, вы…

Костерин, зная крутой и вместе с тем справедливый нрав своего ближайшего начальника, не стал дослушивать конца истории, зная заранее, что она разрешится ко всеобщему благополучию, прошёл дальше в самый конец коридора и отворил последнюю дверь, которая вела в помещение для холостых почтальонов.

Здесь, кроме вымытых полов, ничто не напоминало наступающего праздника: тот же спёртый, специфический воздух, те же стены, когда-то голубые, но посеревшие от времени и табачного дыма, который и теперь наполнял клубами всю холостую комнату и от которого казались серыми даже сами её обитатели, лежавшие по своим койкам и сидевшие в различных позах вокруг большого стола с огромным самоваром. На этом последнем заметны были следы сострадательной руки почистить его к празднику, но работа, видимо, оказалась не под силу, и медь не сделалась от этого блестящей, красной, а осталась тоже какой-то серой.

— А в кухне бабий бунт! — сообщил вошедший Костерин.

— Что такое? — заинтересовались некоторые.

— Из-за пирогов спорят.

— Шибко? — с любопытством спросил, привстав, один из почтальонов, молодой человек, удивительно несуразный, косолапый, с огромными ушами, которыми он мог произвольно шевелить, чем и гордился, считая себя феноменом природы.

Страдая астмой, он как-то особенно шипел и хрипел, за что товарищи довольно метко прозвали его именем одного из волжских пароходов американского типа «Алабама», на который по своей неуклюжести и медленности движений он очень походил.

— И-и, страсть, дым коромыслом, старшо́й пришёл! — ответил на его вопрос Костерин.

— Пойду погляжу, — сказал Алабама, любивший всякие приключения, и вышел из комнаты.

— Дай только волю бабам, они сейчас на шею сядут! — сердито заметил, сидевший поодаль, пожилой, бородатый, мрачного вида почтальон Кузьмич. — На-ка-те: в правительственном учреждении скандалить, да ещё под праздник!.. Был бы я на месте старшо́го, взял бы я палку… Уберите сороковку-то, — заметил он, вдруг, товарищам. — Неравно старшо́й-то сюда заглянет.

— Ну, вот ещё! — возразил красивый, с чёрными усиками почтальон Савельев. — Долго ли в рукав сунуть? И тогда успеем.

Костерин подсел к столу и попросил налить ему стаканчик чаю.

— Не могу я, братцы, отвыкнуть от вашей «холостой»! — искренно воскликнул он, улыбаясь всем своим широким, румяным лицом.

— Зачем же женился-то? — недовольно пробурчал Кузьмич.

— А зачем мы все-то женимся? — возразил золотушный почтальон с рыжеватой растительностью на подбородке, заметно уже захмелевший. — Затем, чтобы взять за женой сотню, другую, да долги заплатить.

— Правильно, Крылов, рассуждаешь! — воодушевился Костерин. — У меня вот до женитьбы-то пяти целковых в месяц от жалования не оставалось!.. Портному, сапожнику…

— В трактир! Да выдумки твои чего стоят! — перебил его Кузьмич. — Ты думаешь я не знаю, как ты фотографические аппараты покупал, да шарманки, которые развинчивал да чинил?..

— Вот теперь у нас «праздничные» подходят. Сейчас мы считали… — заглушая всех, обратился к Костерину подвыпивший Крылов. — Если на мою долю придётся тридцать целковых, так от них у меня копейки расколотой не останется: все кредиторы разберут! Вот у меня какой праздник! И осталось мне одно только — пить! Есть что ли там чего в бутылке-то? Налейте-ка, братцы!

— А я вот что придумал… — понизив голос и покашиваясь на Кузьмича, таинственно заявил Костерин, страстный любитель всевозможных новейших изобретений, особенно по музыкальной части.

При этом он вытащил из кармана печатное объявление и продолжал:

— На днях мне в одной газете попалось. Слушайте: «Новость! Граммофон восемнадцать рублей. Пьесы по два рубля»!

Все со вниманием ожидали, что скажет Костерин дальше.

— И вот, — медленно продолжал он, — как я «праздничные» получу, так и выпишу этот самый граммофон, а потом каждый месяц буду посылать по два рубля и получать новую пьесу.

Так как никто не решился ничего возразить, Костерин, воодушевившись, стал пояснять, что такая за штука граммофон.

— Это, видите ли, братцы, такая музыкальная машина… Такая труба и такой валик приставляется… И только рукой верти, а сам ты сидишь и слышишь, как будто, вот, перед тобой поёт знаменитый певец Фигнер, или другой какой, или оркестр играет… Ну, понимаете, вроде фонографа, только ещё лучше!..

— Это хорошо, очень хорошо, особенно, если «во-о лузях»… — запел было и начал притопывать ногами с блаженной улыбкой на лице окончательно опьяневший рыженький почтальон.

— Тише, брось! — остановили его товарищи.

Мрачный Кузьмич привстал со своего места и, хлопнув себя по ляжкам, с каким-то хрипом произнёс:

— Ну-у! Прежде бывали дураки, но средней руки, а теперь, гляжу, пошли дураки большой руки! У него жена на сносях, того и гляди родит, а ему дурацкую машину покупать надо! Какой тебе ещё там граммофон выписывать? От своего собственного не будешь знать куда деться!