Вячеслав Подкольский - Забылся

В. В. Подкольский

Забылся

— Очень мне нравится ваш брелочек! Где вы такой купили?

Судебный следователь давно уже поглядывал на висевшую на цепочке у доктора изящную гуттаперчевую мышку и наконец потрогал её пальцами.

— Э-э, батенька, здесь такой не найдёте: это настоящая заграничная, — ответил доктор и, подойдя ближе к трупу, что-то заметил фельдшеру, который готовился приступить к вскрытию черепа. — Это мне брат-моряк из Англии привёз, — продолжал доктор, возвращаясь на прежнее место, — правда, замечательная работа?

— Прелесть!

— Да-а, много он кое-чего привёз оттуда хорошего… И как всё это дёшево там! Посмотрите, например, вот это трико на брюках…

Судебный следователь нагнулся и стал с любопытством ощупывать докторские брюки.

В больничной мертвецкой было душно и пахло разлагавшимся трупом. Фельдшер в белом фартуке и с засученными рукавами сорочки, совершенно бесстрастно и машинально как мясник распиливал человеческий череп. Двое служителей, один, сложив на груди руки, другой, ежеминутно тихонько позёвывая, стояли около фельдшера в ожидании, когда понадобятся их услуги, и прислушивались к разговору доктора со следователем. Позади следователя в самом углу, у окна, стоял прикомандированный к следователю кандидат на судебные должности, молодой человек с русой бородкой. Он порывисто попыхивал папиросой и, морщась от трупного запаха, с видимым усилием и отвращением выглядывал из угла и старался следить за работой фельдшера. Кандидат в первый раз присутствовал при вскрытии. Сердце его как-то особенно сжималось, нервы были приподняты, а в голове копошились бесчисленные вопросы. Он с искренним негодованием посматривал на своего патрона и доктора, которые перед трупом, как будто у буфетной стойки, разговаривали о брелках и брюках, совершенно не обращая внимания на покойника и не думая об этой страшной загадке — о смерти и о том, что, быть может, в эту самую минуту в семье покойного совершается глубокая, тяжёлая драма. Кандидату очень хотелось выйти из своей засады, подойти поближе к трупу, но лишь только он делал шаг, как от запаха горло его сжимали спазмы, и он невольно отступал назад.

— Что, батенька, приятно попахивает? — обратился к нему доктор.

— Ужасно! Кажется, я сбегу сейчас…

— Полноте, какой же это запах! Труп совсем свежий. Разве так по настоящему-то пахнет? Вы спросите-ка Сергея Терентьевича!

— На таких трупах только и привыкать, — наставительно заметил следователь. — Подойдите ближе, не бойтесь. Мне, кстати, нужно новое дознание просмотреть: побудьте здесь за меня, а я в сад выйду.

Кандидат побледнел и решительно выступил вперёд.

— Что же я должен делать, Сергей Терентьевич? Какие мои обязанности? — спросил он с жалкой улыбкой.

— Стойте да нюхайте! — засмеялся следователь. — Дело это, сами знаете, пустяковое, причина смерти несомненная… Значит, надо только соблюсти формальность, — вскрыть, — и больше ничего… Пожалуйста, доктор, объясните ему кое-что!

— Не беспокойтесь, всю анатомию выучим! Ну-с, пожалуйста, не угодно ли вам взглянуть на мозг… — и с этими словами доктор взял выложенный в чашку мозг и, потрагивая его пинцетом, поднёс к самому носу кандидата.

Сергей Терентьевич закурил папиросу и вышел в сад. Он сел на скамейку против отворенных окон мертвецкой, так что ему видно было, что делалось там, и вынул из портфеля объёмистую кину бумаг. Сад был густой, тенистый. Липы цвели полным цветом и сильно благоухали. Там и сям на цветах копошились пчёлы. С густым жужжанием пролетали шмели, и неслышно порхали разноцветные бабочки. Сергей Терентьевич снял форменную фуражку, осмотрелся вокруг и подумал: «Весна ведь… Экая прелесть!»

За работой он и не заметил, как подкралась весна, и воскресла природа… И не одну только эту весну прокараулил Сергей Терентьевич.

С самого начала своей службы, лет уже двенадцать, он утратил то различие между временами года, которое не измеряется только лёгким пальто или шубой, и которое заметно каждому человеку, имеющему иногда возможность забыться хоть на минуту от своего обязательного дела. У него нет этой минуты, когда бы он мог стать самим собой, отрешиться от тысячи мельчайших деловых тревог и забот, всегда непосредственно связанных с человеческой судьбою, стать просто человеком, а не следователем, попросту, по-человечески полюбоваться небом, подышать воздухом, помечтать и пр. «Да, весна», — совершенно машинально прошептал Сергей Терентьевич и, отбросив в сторону папиросу, прочёл знакомую стереотипную фразу: «его высокоблагородию господину судебному следователю второго участка, города Красногорьева, донесение».

До слуха Сергея Терентьевича явственно долетел звук рояля, и вслед за ним послышалось настраивание скрипки. Звуки доносились из соседнего с больничным садом дома, которого совсем не было видно за тенистыми липами. Звуки повторились. «Начинайте же!» — раздался весёлый женский голос, и скрипка нежно-нежно запела под аккомпанемент рояля. «Вот она, житейская дисгармония: здесь — смерть, там музыка!» — промелькнуло у Сергея Терентьевича. Он опять принялся за чтение, но скрипка пела так чудно, и звуки её так глубоко западали в душу, что он невольно вздохнул и стал прислушиваться.

Между тем, чрез открытое окно мертвецкой было видно, как там кипела работа: фельдшер без устали потрошил труп, доктор наклонился к нему самым носом и что-то рассматривал, а кандидат, — весь внимание, — перебегал от доктора к фельдшеру и записывал акт судебно-медицинского вскрытия. Он, видимо, попривык к трупному запаху и всецело отдался работе, забыв про всё остальное в мире.

А скрипка всё пела и пела. Сергей Терентьевич слушал и с добродушною улыбкой смотрел на кандидата, которого он не выносил в душе за его незнание самых элементарных следственных действий и за вечное приставание с наивными юридическими вопросами. Не дальше, как поутру, Сергей Терентьевич сделал ему за что-то резкое замечание, от которого кандидат покраснел до ушей, а теперь Сергею Терентьевичу было совестно и за это замечание и вообще за весь сухой, чиновничий формализм, с каким он относился к своему кандидату. «Ну, не знает… ну, что же? — думал Сергей Терентьевич. — Кто же из нас знал что-нибудь сейчас по окончании университета? Разве сам я не такой же был, с бесчисленными научными теориями, с жаждой приносить какую-то особенную пользу и без всякого уменья написать пустячную бумажонку? Конечно такой же. И все мы были такие же, все точно с одного портрета сняты… А моё первое вскрытие? Разве я не надоедал врачу глупейшими вопросами? И как всё это живо теперь вспоминается… А сколько уж лет прошло!..» Он покачал головой и с горькою усмешкой потрогал лысину.

Скрипка, в эту минуту как-то жалобно взвизгнув, на мгновение совсем замолкла, так что слышался один рояль, и потом снова запела прежнюю мелодичную песню.

«Да, уж двенадцать лет, — подумал Сергей Терентьевич, — двенадцать лет беспрерывных допросов, привлечений, писаний протоколов, постановлений, сажания в тюрьму, отдачи под надзор полиции»… — «И в результате?» — спросил какой-то странный, робкий голос. «В результате — товарищ прокурора или член суда. Разве этого мало?» — ответил другой, уже более весёлый и смелый голос. «В самом деле, разве этого мало? Чего же надо ещё?» — встрепенулся Сергей Терентьевич и, сравнивая своё прежнее положение с положением члена суда, от удовольствия похлопал даже себя по коленкам.

Он приехал в Красногорьев с молоденькою женой, которая верила в него как в Бога, с одним разъединым чемоданом, наполовину набитым книгами. Зато они оба были полны благих намерений и жажды живой, разумной, просветительной деятельности. Что может быть ближе к живому человеку, к его скорбям и радостям, как деятельность судебная? И Сергей Терентьевич верил, что только начнётся для него новая жизнь, как он станет двигать горами. С год он влачил обычное кандидатское существование, без жалованья и определённых занятий, служа «затычкой» везде, где только нужна была какая-нибудь помощь в работе. Вера всё ещё не оскудевала и подбавляла энергии. Энергия выдвинула Сергея Терентьевича в глазах начальства как трудолюбивого молодого человека, и через год его назначили помощником секретаря. «Всё это только временно, всё это — переходные ступени, а настоящее там, впереди»… — утешался Сергей Терентьевич, проводя целые дни в сухой, канцелярской работе и страшно усталый возвращаясь домой, где для отдыха ждала уже не книга, а крошечная, пухленькая дочурка с её играми, плачем, «зубками», пелёнками и т. п. На следующей ступени, в должности секретаря, при большей ответственности и самостоятельности, соблюдение установленных строгих формальностей уже не казалось Сергею Терентьевичу «глупым формализмом» и «канцелярщиной». Он даже как будто полюбил этот строгий порядок в каждой мелочи и искренно удивлялся, как это раньше он мог порицать всё это. Жена вполне соглашалась с ним и, убаюкивая малютку, с увлечением рассуждала о том, как прекрасно пригодятся все пелёнки и чепчики долженствовавшему явиться на свет второму ребёнку. В новом увлечении «законностью» Сергей Терентьевич дошёл до того, что не только делал своим помощникам строгие замечания за несоблюдение мельчайших формальностей, но даже старался внушить им о громадном значении красивого почерка, и сам свободные минуты стал посвящать каллиграфии, чётко исписывая листы бумаги званием и фамилией — «секретарь Башилов». Сергей Терентьевич прослыл образцовым секретарём и ещё через полтора года получил желанное назначение в следователи. Назначение это подоспело ко времени, так как со вторым ребёнком приходилось увеличить расходы: иметь лишнюю прислугу и лишнюю комнату. Как и в прежних должностях, Сергей Терентьевич оказался прекрасным, трудолюбивым следователем: он работал буквально дни и ночи и всегда успешно раскрывал всевозможные преступления. Думать о какой-то другой, более возвышенной деятельности было наивно и физически невозможно за отсутствием свободного времени. Если иногда случайно и вспыхивала в его душе прежняя искра, то вспыхивала лишь на одно мгновенье и потухала уже на долгое, долгое время.