Лидия Чарская - На мостках

Лидия Чарская

На мостках

I

Тетя Душа — старая дева, но совсем особенная старая дева, какой еще никогда не было и наверное уже не будет.

По крайней мере, кто ни взглянет на милое, кроткое, всегда немного печальное, увядшее личико тети Души, с сетью мелких морщинок вокруг глаз и на лбу, на её ясные, голубые, чистые, как у ребенка, глаза, тот невольно подумает про тетю Душу: «Что за чудесная семьянинка-мать должна быть эта маленькая женщина!» А между тем тетя Душа никогда и не была замужем.

Когда, будучи хорошенькой восемнадцатилетней девушкой, она полюбила одного молодого человека, очень честного и очень бедного, её отец строго-настрого запретил ей выходит за него замуж, ссылаясь на благоразумный вывод, «что не к чему-де плодить нищих».

И тетя Душа, с детства привыкшая подчиняться своему суровому отцу, подчинилась и теперь безропотно и покорно.

Молодые люди расстались полумертвые от горя, дав взаимную клятву соединиться при первой же материальной возможности. «А если, паче чаяния. — добавил молодой влюбленный, — судьба не улыбнется мне, и я останусь таким же бедняком всю жизнь, то жди меня; ровно через пятнадцать лет я приеду все-таки за тобой, дорогая, и найду тебя, где бы ты ни находилась».

И он уехал, сильный сознанием важности возложенной на него миссии — добывать верный кусок хлеба для своей будущей семьи.

А молодая девушка погрузилась в мелочные заботы о хозяйстве, что бы как-нибудь уменьшить сердечную муку.

После смерти отца положение её мало изменилось. Из родительского дома она перекочевала в дом женатого брата, и тут-то и началась та жизнь, полная самоотверженной любви и пользы ближним, на которую была так способна душа этой маленькой девушки.

Жена брата, пустенькое, незначительное создание, обожавшее тряпки и выезды, без малейшего колебания передала всех своих троих детей на попечение тети Души.

И последняя блестяще оправдала возложенную на нее обязанность.

Дети были обязаны своим воспитанием исключительно ей. Она буквально вырвала из рук смерти заболевшую дифтеритом старшую девочку, бледненькую, слабенькую Симочку. Как настоящая сестра милосердия, ухаживала она за отбывавшими неизбежную повинность в кори и скарлатине обоим мальчиками-близнецами, Стивой и Глевой.

Она же первая сложила их крошечные ручонки для молитвы и научила их непокорные детские язычки лепетать священные слова «Отче Наш» и «Богородицы».

Не доверяя нянькам, она собственноручно каждое утро обтирала их детские тельца люфой, смоченной водой с одеколоном, согласно предписанию врача; варила им какао; учила их, читала им, гуляла и играла с ними. Когда же они поступили в гимназию, отводила их в классы и, по окончании их, встречала и провожала домой.

Словом, у тети Души, казалось, не было собственной жизни: она жила исключительно жизнью своих питомцев. Правда, иногда, уложив их в постельки, перекрестив по несколько раз каждого, она, убедившись, что дети спят, подходила на цыпочках к окну, приподнимала край шторы и долго смотрела на темнеющее небо и ласковые звезды, испытывая при этом какое-то сладкое и мучительное волнение, какую-то необъяснимую щемящую тоску.

И в такие минуты, этой маленькой, худенькой, голубоглазой девушке казалось, что где-то далеко-далеко от неё, на это самое небо и эти звезды смотрит дорогой, любимый человек. И она твердо верила, что он тоже думает о ней, как и она о нем, и что он весь полон любовью…

На груди тети Души висел золотой медальон с его изображением: с этим медальоном она не расставалась ни на минуту.

На крышке медальона была лаконическая надпись: «Надейся и жди. Я твердо верю, что когда бы то ни было мы соединимся».

И тетя Душа верила, надеялась и ждала…

II

Это случилось на девятый день кончины жены брата.

Она умерла от рака в желудке. Смерть её не являлась неожиданностью. Напротив, все давно уже примирились с печальной необходимостью скорой потери, и ждали исхода, могущего облегчить муки несчастной страдалицы.

И, наконец, исход этот наступил. И все вздохнули облегченно. Все, кроме тети Души.

Тетя Душа, привыкшая к стонам и капризам труднобольной, сданной её попечениям, уже как бы примирилась и свыклась с ними и горько оплакивала теперь переставшую поминутно капризничать и стонать Марию Михайловну.

Дети мало знали мать, несмотря на совместную жизнь.

Девятнадцатилетняя Симочка и семнадцатилетние близнецы Степан и Глеб своим воспитанием и уходом за ними были целиком обязаны тете Душе. Мать свою они, до последнего года её жизни, видели только за обедом и чаем; остальное же время она проводила или в дамском клубе, или в собраниях, или в гостях. И потому немудрено, если бледненькая Симочка на следующий же день её кончины прилежно занялась выбором фасона для траурного платья, которое, по её расчету, должно было удивительно гармонировать с её белокурой головкой и эфирной фигуркой. А Степан и Глеб опоздали на панихиду из-за какой-то драки, происшедшей у семиклассников.

Василий Васильевич Гагин по-своему любил жену, но это был холодный, деловой человек, работник и кормилец семьи, успевший познакомиться с лишениями и невзгодами жизни. Ему некогда было предаваться слезам и скорби, потому что надо было доставать денег на похороны и на покупку места для могилы.

И опять та же тетя Душа приняла последний вздох умиравшей, обмыла и одела покойницу, украсила её гроб цветами, разносила неизбежные объявления по редакциям и своими слабенькими, почти детскими ручками поддерживала внезапно забившуюся в истерике на краю могилы Симочку…

Она же последнею отошла от могильного холмика, с вколоченным в него, на скорую руку, простым деревянным крестом.

На девятый день похорон, только что вернувшаяся с кладбища семья Гагиных сидела за завтраком.

Бледненькая Симочка казалась еще воздушнее и от усталости и от траурного платья. Она вяло кушала свою порцию ростбифа и думала о том, каким удивительным тенором обладает кладбищенский священник, служивший панихиду на могиле её матери.

Симочка была очень влюбчива от природы и влюблялась во всех: и в заезжего петербургского баритона, и в незнакомого офицера, встреченного ею на музыке, и в репетитора братьев, сильного и кудлатого студента из «поповичей», наконец, в изображенное в медальоне тети Души лицо её жениха.

Сегодня ей казалось, она влюблена в отца Дмитрия служившего панихиду, и мечтала, как в двадцатый день оденет для поездки на кладбище вместо соломенной траурной шляпы, тюлевую, на много больше идущую к ее поэтичной головке.

Глева и Стива ни о чем казалось, не думали и с азартом, свойственным их возрасту, уплетали завтрак. Зато их отец, сидевший на почетном месте в конце стола, думал о многом: и о том, как бы поскорее выдать замуж Серафиму от влюбчивой натуры которой ожидалось немало хлопот, и о том, как бы поудобнее подать прошение директору о выдаче пособия для пополнения расстроенного, вследствие болезни и смерти жены, бюджета, и о Стиве, принесшем накануне плохую отметку, и о Глеве, на шалости которого жаловался ему при встрече инспектор, и о многом, многом другом…

Тетя Душа тоже думала, но несколько иначе…

Сегодня исполнилось ровно пятнадцать лет со дня отъезда её жениха. Пятнадцать лет!

Тогда она была совсем свежая двадцатилетняя девочка. Теперь ей тридцать пять! Она постарела… О как постарела! Но любит она его по-прежнему сильно! И думает о нем не меньше, нежели раньше: видит Бог, не меньше! Еще больше, еще сильнее и чище, пожалуй!

И теперь, в этой хорошенькой пригородной даче, затерянной, как в лесу среди громадного, густого и тенистого сада куда они переехали провести лето, она снова чувствует себя молодой. После всех этих треволнений с болезнью золовки, похоронами и панихидами, она так устала!

И теперь ей так хочется отдохнуть на свежем воздухе, в тени этого большого, дикого сада и ждать его, ждать, ждать и ждать во что бы то ни стало! Она верит, что он помнить и любит ее, верит, что он придет за ней, чтобы назвать ее своей хотя бы под конец её жизни.

И полная неясной, сладостной надежды она, всегда спокойная и робкая, теперь стремительно вскакивает из-за стола и бежит в сад, чтобы видеть небо, солнце, цветы и зелень.

— Что это с тетей Душей? Вы не знаете. — удивленно вскинув через пенсне глазам на детей, спрашивает Гагин.

— Право, не знаю, папа, — пожав плечиками, отвечает Симочка.

Она недовольна тем, что ей помешали грезить. Она была гак далеко от всей этой «прозы» — и вдруг ее вернули на землю, сбросили с облаков, где ей было так хорошо, так приятно. В её ушах переливаются звуки красивого незнакомого голоса, в груди бродят неясные желания Симочка переживает свойственную всем девушкам её возраста эпоху жажды любви, её поисками за неясным идеалом, и первую смутную молодую страсть. Отец видит невменяемость Симочкиного состояния, чуть-чуть презрительно пожимает плечами и посылает Стиву к тете Душе — узнать что с ней. Стива, недовольный тем, что его оторвали от недоеденного ростбифа, плетется к двери, что-то бурча себе под нос.