Николай Никитин - Закат

Никитин Николай

Закат

Николай Николаевич НИКИТИН

Закат

Дюма возвращался в Париж... Это было после его длительного путешествия, оказавшегося совсем не путешествием, не отдыхом. Несмотря на годы, он еще не научился отдыхать. И среди каменистых причудливых берегов, и среди виноградников, роз и пряных лавров, и в горах, и в море Дюма не находил покоя... Он томился от бездействия на своей маленькой шхуне "Эмма". "Литература еще не все, - думал он. - Быть может, пришло время, когда и в жизни я должен показать свои таланты... Во мне еще немало сил... И жизнь вокруг бурлит... Миром овладевают новые идеи..." Так путешествуя и размышляя, Дюма встретился с Гарибальди. Почти случайно. Но завязалась дружба. Вместе с великим революционером в дни восстания он въехал в Палермо. Тут он решил, что тоже, как и Гарибальди, сражается за единую Италию. То есть за свободу, за человека, за уничтожение австрийского гнета.

И когда дела гарибальдийцев увенчались успехом, он принял на себя пост директора изящных искусств... Он даже вообразил себя археологом. Занялся раскопками. Но сердце писателя не могло удовлетвориться античными черепками. Тот, кто когда-то ослепил мир "Тремя мушкетерами", не мог забыть своей страсти к перу. "Король романов" еще расправит свои крылья.

Так родилась газета "Независимая" - детище Дюма. Дюма рьяно "влезал" в государственную жизнь возродившейся страны. Он был неутомим, как всегда. Он хотел быть правой рукой Гарибальди, его непременным советником. Но, по существу, что он понимал в происходящем? Да ничего... Кроме романтики.

Однажды за обедом в своем маленьком палаццо Чиатамоне он услыхал крики. Толпа стояла перед окнами. На улице гремели барабаны.

Дюма подошел к окну.

Его освистали - как неумелого политика.

Тогда он обиделся, собрал чемоданы и уехал. Однако еще не потерял вкуса к политической и общественной деятельности. Он вздумал вмешаться в греко-албанские дела и здесь потерпел крах, по наивности попав в руки авантюристов. Кроме того, его напугала полиция Виктора-Эммануила...

...И вот теперь наконец он возвращается в Париж. В любимый и милый Париж. Здесь он испытал все, что может пожелать человек искусства. И славу, и любовь, и признание.

Поезд уже проходил через предместье. Всюду в окнах горели огни. Дома казались уютнее. Что может быть восхитительнее парижского вечера?..

Сын Александр, теперь уже ставший знаменитым драматургом, встречал отца на вокзале. Он полагал, что шестидесятилетний человек, уставший от неудач и путешествия, сразу поедет к нему...

- Еще успеем... - сказал Дюма. - Ложиться спать в такую рань? Я не сумасшедший.

- Десять часов!

- Ну так что? Нет! Я сперва хочу повидать Готье... Кто, кроме Тео, расскажет мне все... Завтра уже с утра я хочу быть в курсе всего... Всей вашей жизни.

Сын пожал плечами. Оба они поехали в Нейи.

Перед подъездом дома, где жил этот критик и поэт, Дюма поднял шум. Открылось окно. Дюма забасил:

- Это мы... Дюма-отец и Дюма-сын!

- У нас все спят! - ответил Готье.

- Вы лентяи! А ну, принимай...

Готье, в бархатных штанах, в пурпуровой куртке, в домашних туфлях, отпер дверь неожиданным визитерам. Зажгли свечи. И Дюма долго занимал болтовней друга молодости. Нахохотавшись вдоволь и устав от смеха, Готье только в пятом часу утра проводил гостей.

Приехав к сыну, Дюма попросил провести его в кабинет... "Я хочу сесть за работу... Мне что-то не спится".

Таким Дюма был в дни юности, затем и в те дни, когда выпускал свои книги без всякой передышки и они "гремели" в разных странах. Таким его знали не только в Италии, но и в России, о которой, несмотря на недолгое пребывание в ней, он сумел написать так много, что туда, в эти три томика, вместились и ее история, и ее литература, и сотни впечатлений, и большое количество ошибок. Анекдотичность их и ряд несуразиц - ведь он был доверчив и легкомысленно писал обо всем, что ему рассказывали, - все-таки не портили той общей суммы сведений, которая давалась в этих книгах, знакомивших читающую Францию с далекой страной. И это было полезно, потому что даже в пятидесятые годы еще многим французам казалось, что по Петербургу и Москве ходят медведи и волки... "Забегают из лесов".

Он поселился на улице Ришелье. "Пти журналь", только что основанная, помещалась в этом же доме. Директор ее предложил Дюма место редактора. Он верил, что гений Дюма принесет ему счастье. Но Дюма отказался. Получив немного денег за свой последний роман, он захотел быть свободным и нанял на целое лето в Антене виллу, назвав ее "Катина".

"Снова жизнь!" - думал он. Правда, в 1864 году не было той роскоши, не было того количества слуг, как в красивой вилле "Монте-Кристо", построенной им на гонорары от этого романа. И потом проданной из-за долгов. Однако и сейчас перед дверьми "Катина" также выстраивались фиакры, доставлявшие сюда прихлебателей. За всех приезжих всегда платил сам хозяин. Если он отсутствовал, гости ворчали: почему он их не предупредил?.. В этих случаях черкес, привезенный им с Кавказа, сурово охранял буфетную и винные запасы. Но шумных гостей это не смущало. Дюма иной раз жаловался на своих посетителей, но без них не мог обойтись. Они были той публикой, которая приветствовала его, когда к обеду он спускался со второго этажа. Наверху он работал, точно каторжник, с шести часов утра. А вечера любил проводить в обществе актрис и актеров и еще каких-то людей, которые называли себя его поклонниками. Он всех обнимал.

"Катина" поражала многих своей сутолокой. Сюда же Дюма вызвал из Италии певицу Фанни Кордоза, тридцатилетнюю даму, черную, как грозовая туча. После ее приезда вилла наполнилась пианистами, певцами и певицами. Дюма зажимал уши и удирал в именье к Жирардену*, жившему поблизости. Или к принцессе Матильде, находившейся в Сен-Гратьен. "Они мяукают... Я жертва музыки!" - с хохотом говорил он.

_______________

* Ж и р а р д е н Эмиль - французский журналист (1806 - 1884).

Но в конце лета он поселился вместе с Фанни в Париже, и тут мадам Кордоза не стеснялась.

Салон был заставлен лютнями и арфами. Скрипки и ночью рыдали. И даже тромбон сотрясал воздух.

Дюма сбежал. Но люди около него остались те же.

Сын ненавидел эту богему. Когда-то и он прошел сквозь это, но теперь остепенился, писал мелодрамы, осуждал отца и жил респектабельной жизнью много зарабатывающего буржуа. Они встречались все реже и реже. Дюма лишь усмехался и, как-то встретившись с Александром на чьих-то похоронах, сказал, вздыхая:

- Что ж, мой дорогой... Возможно, что в следующий раз я увижу тебя только из гроба... Когда и меня повезут на кладбище...

Сын был его единственным наследником, сейчас не ожидавшим, конечно, никакого наследства. Но Дюма по-прежнему его любил трогательно. Он помирился с Катрин Лебай - матерью Александра.

Истекло уже тридцать лет с тех пор, когда кудрявый, самонадеянный и сильный молодец провинциал Дюма познакомился с той парижанкой, которая была его первой любовью. Тогда он был мелким министерским писцом. И теперь с грустью он думал о том, что не вернуть этих потерянных лет. Была чудесная любовь. И нет ее. Только случайные связи. Была огромная литературная слава. Но с ней как будто что-то стряслось! Дюма не верил в падение своего таланта. Правильнее было бы сказать: не хотел даже самому себе признаться в этом, считая, что к нему просто несправедливы и что в жизни очень многое подчиняется моде... Новые литературные звезды горят слишком ярко. Совершенно естественно, когда люди интересуются молодостью... "Жизнь - это поток. Но я не завистлив, я люблю молодежь, люблю все талантливое... Спокойнее, Катрин".

Так он беседовал с ней, сидя в старинных креслах около ветхого столика красного дерева. На этом столике он написал своего "Генриха III". Эта пьеса и была его трамплином. Он "прыгнул вверх". Тогда все началось... Нет, он все тот же. Терпение. Опять придет весна. Она приходит и к старым деревьям...

Дюма поднял бокал, и Катрин подумала, что Александра ничему не научила жизнь. Он беспечен, как в юности. И, улыбаясь, она вспоминала о сюртуке, который когда-то чинила ему и разглаживала перед премьерой "Антони". Эта реликвия до сих пор висела у нее в шкафу...

Год шел за годом. Одна весна сменялась другой. Но в Париже уже не интересовались автором "Трех мушкетеров". Дюма мастерил пьесы, судился со своими противниками, обвинявшими его в исторических извращениях, и, несмотря ни на что, по-прежнему был уверен в себе. Когда цензура запретила постановку его драмы "Могикане Парижа", он написал Наполеону III письмо. Смысл его заключался в следующем: что как тридцать лет назад, так и сейчас во главе французской литературы стоят три человека... "Это Виктор Гюго, Ламартин и я". Чиновники долго смеялись. "Могикане" увидали свет рампы. Но зрительный зал пустовал. Тогда он стал ходить по чужим премьерам.

При возобновлении "Эрнани" Дюма демонстративно аплодировал своему другу Гюго. На премьерах сына он старался еще больше. Одетый в черный сюртук, в белом пикейном жилете, подпиравшем его толстый живот, он выставлял себя напоказ в средней ложе балкона. Огромный букет, обернутый в белую бумагу, лежал перед ним на барьере. В течение всего спектакля он смеялся, вызывал актеров, кричал "браво" посреди реплик. Затем, когда вызывали автора, он вдруг подымался с букетом в руках, раскланивался и улыбался направо и налево, посылал дамам воздушные поцелуи, как бы говоря: "Смотрите, ведь этот мой малыш написал пьесу!"