Владимир Даль - Смотрины и рукобитье

Владимир Иванович Даль

Смотрины и рукобитье

В нашей губернии есть, как вам без сомнения известно, небольшой, но довольно приятный городок Козогорье. Он потому небольшой, что невелик; а невелик он потому, что мало охотников в нем строиться; а мало охотников строиться потому, что невыгодно; а невыгодно потому, что каждый дом о пяти или семи окнах занимается лазаретом или швальней, что впрочем, по уверению градского главы, вскоре будет отменено введением равномерной денежной квартирной повинности,-- на каковой конец и существует уже в Козогорье с 1817 года особый комитет об уравнительной раскладке. Поэтому и нет сомнения, что город вскоре обстроится весьма порядочно; итак, оставим это. Приятным я назвал его не по той же причине, по которой он не обстраивается, а совсем по другой; месторасположение, как выражался один уволенный от службы учитель математики, было преблагоприятное; благорастворенность стихий земных, а наипаче небесных, наиблагословеннейшая, особенно если доводилось пройти не по задам,-- и река рыбная.

В этом городке, Козогорье, поселились уже с незапамятных времен два врага-товарища, которых даже бог свел -- вероятно ради христианской мировой, которая, однако же, доселе все еще не могла состояться,-- свел на одну улицу и на один проулок, то есть с угла на угол. Тут стояли, во ожидании грядущих времен, о коих мы говорили выше, две такие жалкие лачужки, что их даже не брали под барабанного старосту со школой его, а разве из нужды совали в них по нескольку человек отказных фурлейтов. Обе лачужки эти сильно покачнулись в основании своем, вероятно разделяя чувство взаимной ненависти своих хозяев, потому что покачнулись вразбежку друг от друга и глядели врознь. Так как они были выстроены во время оно помимо всякого помышления о плане и фасаде, то починка их была строго запрещена хозяевам и для острастки на воротах огромными черными цифрами выставлен год, в который они предположены были к сломке. Предположение это, по благости Провидения, не состоялось, как надобно было по крайней мере заключить из самой надписи этой, хотя она была очень грозна; но как цифры эти означали один из давно прошедших годов, а прошедшим временем никто, даже сам городничий в Козогорье, не располагает, то и выходило на поверку, что обе лачужки эти, назло судьбе своей, все еще стояли на старых местах, друг против друга, подвергаясь впрочем действию и благорастворенности земных и прочих небесных стихий, противу коих хозяева не смели принимать никаких действительных мер.

Два лица, о которых мы говорим и которым принадлежали эти две избушки, были оба люди довольно пожилые, однолетки, впрочем, даже некогда товарищи по семинарии, потом товарищи по званию, как вышедшие из духовного звания и посвятившие себя образованию последующего за ними поколения, оба холостяки и наконец оба бывшие учители уездного училища. Я бы мог преследовать сходство это еще далее, сказав, например, что они оба были довольно лысы, оба по разу или по два в году допивались до чертиков, оба любили дразнить мимоходом собак; но я лучше укажу на разницу их друг от друга, потому что это поведет нас к разрешению причины этой загадочной ненависти и взаимной вражды.

Кондратий Семеныч до старости остался верен своему званию, посвятив себя преимущественно наукам, и в особенности наукам точным, отвлеченным. Он не терпел никакого корыстного применения или приложения этих наук и больно бивал палями учеников за все клонящиеся к подобному кощунству вопросы. Поэтому он и ненавидел вопрос о вечном движении и никогда им не занимался; но зато давно уже разрешил квадратуру круга и разделил угол на три части. Кондратия Семеныча и не называли иначе в целом Козогорье, как плешивым математиком.

Филипп Иваныч учил в былое время всему, чему его учить заставляли, но только по казенной надобности: для себя он исключительно занимался изящными предметами, то есть скрипкой. Это была его страсть, и он за нею забывал все, почему его в Козогорье и называли плешивым музыкантом. Он был всегда весел, говорил просто и считался приятным собеседником,-- тогда как Кондратий Семеныч, напротив, расхаживал всегда и везде будто в классах уездного училища, перед тремя скамьями мальчишек, то есть чинно, степенно и даже отчасти грозно; а говорил он таким отборным языком, что когда ему случалось проходить за какою-нибудь покупкою в козогорский гостиный двор, где было лавок до восьми, то все сидельцы сходились около него, чтобы послушать его отборных речей. Мало того: этот человек приобрел постепенно такой вес и влияние на сидельцев, что они старались подражать ему в разговоре и, нахватавшись от него разных преученых и превысоких слов, рассыпались ими перед неучеными покупательницами. Они, например, уже не изъяснялись иначе, выхваляя ситец или бумажный набивной платок, как: "прередкостнейший товар, самоизобличительнейшей красоты; купите, сударыня матушка, то есть что называется пречудовно благодарны быть изволите".

Что касается до природного нрава соперников наших, то я скажу только одно: оба они охотно дразнили по улицам собак,-- это я уже сказал; но теперь поясню, что плешивый музыкант делал это, забавляясь довольно гласно, то есть залаяв мимоходом вслух на сонную собаку и испугав ее или замахиваясь на нее палкой; плешивый математик, напротив, уськал только исподтишка, заметив, что никого поблизости не было, или заглянув наперед мимоходом в калитку и удостоверившись, что людей на дворе нет, толкал тростью в ворота, а сам чинно проходил своим путем, будто и не знал о чем идет речь, когда собака бросалась с остервенением в подворотню.

Согласно с этими естественными наклонностями, Кондратий Семеныч и ходил постоянно в темном долгополом сюртуке, в высоком галстуке на костичках и сам был довольно высокого росту; Филипп Иваныч, напротив, был некогда рыжеват, а росту остался и поныне поменьше среднего, с подгибными коленями, с косолапыми, выворотными ладонями, сапогами с кисточками, синем вовсе проношенном фраке и с измятой круглой шляпой.

Как только, бывало, приятный город Козогорье осветится утренним солнцем, то музыкант наш брал в руки смычок и скрипку -- а этой мебелью у него были увешаны все стены -- подходил к открытому окну и, распустив пять пальцев по самой отчаянной аппликатуре, начинал корчить соловья. Через полторы минуты, хоть по часам проверить, являлся у своего окна, насупротив, математик и, покачивая головой, произносил, выдвинув под конец речи подбородок: "Чтоб тебе в квинту высохнуть!" Затем он поспешно закрывал окно, между тем как музыкант, уловив это самое мгновение, кричал соседу через улицу: "Чтоб тебе углом подавиться!" Этим беседа их обыкновенно оканчивалась; изредка только разговор становился несколько крупнее, но вообще Кондратий Семеныч держал себя на благородной дистанции, а потому и не считал приличным входить в дальнейшие перебранки; но на следующее утро слышалось опять то же обоюдное приветствие, так что соседи, вместо того, чтобы спросить: а что, есть ли седьмой час?--спрашивали вместо того: а что, бранились плешивые или нет еще?

И домочадцы их жили точно в таком же ладу. У Филиппа Иваныча была в доме работница, которая стряпала, хозяйничала, дворничала, носила воду и получала за это по полтине серебра в месяц; у Кондратия Семеныча, напротив, хозяйство устроено было на более тонком основании: он пустил к себе жильцов, сделавшись сам их нахлебником и обязав бабу отправлять вышереченные обязанности в доме бесплатно и еще сверх того по разу в месяц носить продавать по домам детские игрушки, на выделку которых он был большой искусник. Когда же приходил праздник или ожидалось в Козогорье губернское начальство и кто-нибудь из членов почтенного семейства полицейского хожалого, городового, рассыльного и базарного обходил по дворам со строгим оповещением подмести улицу, то каждый раз случалось вот что: лукавый Кондратий Семеныч выжидал исподтишка -- и к этому уже приметалась хозяйка и дворничиха его -- выжидал, говорю, чтобы работница Филиппа Ивановича вышла первая с метлой на улицу и подмела чистенько свою половину, перекидав при этом все кости, камни и битые кирпичи на сторону математика; тогда только выходила со двора его толстая бабища, с метлою в руках, начинала разметать свою половину улицы и перекидывала могучею рукою все кости, кирпичи и каменья на ту половину, присоединив к этому еще, в виде роста за услугу, пару отопков или что-нибудь в этом роде. Затем, разумеется, выходила и работница плешивого музыканта за тесовые ворота, и начиналась страшная, неумолчная брань; крик этот подзывал к окнам господ, которые вмешивались в беседу домочадцев своих и наконец расходились опять, пожелав друг другу высохнуть в квинту и подавиться углом.

И твари домашние неприятелей наших жили в таких же точно взаимных отношениях, как и господа их. Лишь только, бывало, пестравка -- то есть корова -- математика выкажет белобрысое рыло свое из ворот на улицу, в намерении пойти прогуляться немного на бульвар, как лягавый пес музыканта бросался на нее, очертя голову, захлестывая сам себе глаза огромными ушами своими, и подымал такой отчаянный лай, что музыкант и математик снова сталкивались у окон своих,-- и как второй никогда не упускал случая, чтобы пожелать первому высохнуть в квинту и с собакой его, то этот также не оставался в долгу, посулив тому подавиться углом и с коровой.