Борис Письменный - Берка - американец

Письменный Борис

Берка - американец

Борис Письменный

Берка - американец

Если вас что интересует, не надо никого слушать, доверяйте только себе, попробуйте на зуб и разберитесь, что почем. На худой конец можно послать вместо себя верного человека - такого, который 'а-менч'. Я не посылал, конечно, Берку в Америку. Было бы наглостью сказать такое. Пригласила его туда двоюродная сестра, но и она, собственно, не посылала. В Союзе, как известно, послать, да еще так далеко, может только компетентный орган.

Мой дядя Берка живет в Рогалеве, где и работает в качестве как зубной протезист. Он - по линии моей матери, а сестра, что в Америке - по линии его матери. Здесь, имейте в виду, две разные линии: первые Липкины, вторые Пумпянские. Не хочу отвлекаться, но замечу, что, если в Берке, есть хоть что-нибудь от наших Липкиных, он просто не может быть плохим зубником. Он как раз и есть тот самый надежный а-менч и на него можно положиться. А

то, что он выбирал жену до сорока лет, наоборот, делает ему честь: теперь у него - цветущая жена, ребенок пошел в школу, Берка не торопился и все имеет.

- Быстрая вошка - первая на гребешке, - говорил старый парикмахер Мотл, хотя и по совсем другому поводу.

Короче, Берку послали в Америку, когда ее еще никто нюхом не нюхал. Это теперь, в 75-ом, кое-кто уже съездил, или прочитал письмо и все стали большие

знатоки. Я же передаю все слово в слово, как это было рассказано вначале, а как это есть теперь - знаю, вы можете мне рассказать сами.

Вернулся Берка в праздники или сразу после Пейсах, еще на столе все стояло: свекольник с черносливом и сладкая пейсаховка в графине и маца. За окном еще висели в сетке две кастрюли фаршированной рыбы - не знали куда девать.

Прав был отец, предупреждал - Зачем такой пуц-парад, зачем столько фаршировать, себя истязать? Коту под хвост попадет - пропадет...

- Главное, не волноваться, - отвечала мама. Завтракала и ужинала кушала одну рыбку. Конечно, не лучшие куски - лучшее для себя жалела сначала слабую и подпорченную, потом ту, что подпортится позже. Угощала желающих на работе и те, даже гои, хвалили. - Фиш не пропадет, - говорила мама и тоже была права.

Берка останавливался не у нас, а тети Сони с дядей Сашей на соседней улице. Они и привезли его поздней ночью из аэропорта. Такой был усталый - не мог слова сказать.

Наши столько времени ждали, не расходились, нудили и приставали:

- Что Америка? Как Америка?

Засыпая, не открывая глаз, Берка сказал только одно слово:

- Шумно. В Америке - шумно!

На другой день родственники пришли повидать Берку. Сели пить чай, терпеливо ждали, что расскажет. Даже телевизор сделали потише.

Берка был в золотой блестящей рубашке из стопроцентного нейлона, вовсю улыбался и курил, хотя давным-давно бросил. Я думаю, его там угощали в

Америке, он втянулся обратно. Гости качали головами и говорили:

- Берка наш - американец!

Одна тетя Песя сказала, что он измотался и почернел. На нее сейчас же зашикали, указывая на рубашку - Э, где вы видели золотую рубашку? Много таких видели?

- Рубашка красивая, - соглашалась Песя.

Потом начался полный гвалт и бардак: одни хотели спрашивать вопросы, другие - просили - Дайте же человеку слово сказать!

- Хорошо, - начал Берка. - Про самолет хотите слушать? На самолете он летал первый раз в жизни и, надо же так - сразу в Нью-Йорк, на ПанАмерикан.

- Самолет - ничего страшного нет. Не тошнит, не верьте. Все, что давали, я чистенько скушал. Но скучновато. Лететь скучно. Мне еще повезло: рядом оказался еврей из Ташкента, было с кем слово сказать. Он и раньше летал на этой линии и знал, как попросить вина. Сиди, пей себе на здоровье, Если хочешь.

Мы, конечно, хотели. Мы брали и пили. Почему нет, раз бесплатно. Дают вино, давайте вино, а в остальном - ничего особенного. Скучно. Радио у них в наушниках по-английски, ничего не переводят. Кругом - одни иностранцы, не с кем нормально поговорить. Платишь за билет немалые деньги и сиди сиднем, как истукан. В поезде хотя бы, знаете, за окном виды, а тут - совсем ничего, одно небо. Скучно.

В Амстердаме была остановка. Выходи в фойе, разминайся, пей прохладительные напитки. Опять даром, пей, покуда не лопнешь. Там я первый раз увидел заграницу. Не знаю почему, но я видел ее только там и больше нигде. Я еще, помню, сказал себе: - Какой чудесный аэропорт! Какая чудесная заграница! И все. Больше я ее не видел нигде. Даже в Америке.

Там же, в Амстердаме были первые цурес - в наш самолет попал другой экипаж, некоторые пассажиры, по-моему, перепутали свои места и прокрались незнакомые

люди. Возможно безбилетники, не мое дело. Битком самолет. Теперь кругом меня сидели эти - неизвестно кто, они смеялись мне в лицо и болтали без передышки. 'Мишигас' - сами говорят и сами же смеются. Мне то что - я не понимаю ни слова. А лететь еще было долго - часов семь, полный рабочий день в нашей зубопротезной клинике. Я совершенно не знал, куда себя девать. Они устроили себе кино, прямо в проходе. Это опять без перевода, очень мне это нужно! Я пошел в хвост и нашел моего ташкентца. Мы хотя бы могли по-человечески говорить, и ходили друг другу в гости.

Теперь, минуточку внимания! Был такой момент, я испугался. Кино кончилось. Еду больше не давали. Сказали - пристегнуть ремни, не шевелиться. По радио говорили что-то очень долго, много слов и, по-моему, взволнованно. Я заметил, что старушка-соседка вдруг закатила глаза, как покойница, и сложила ручки.

- Ну вот! - подумал я, - Здравствуйте, пожалуйста, Борис Исаевич. Нужно было тебе лететь, чтобы сразу попасть в катастрофу. Дурацкая затея с этой Америкой - беготня, очереди, всякие бумаги, вызовы в милицию... Что мне нечего было делать! Что я в этой Америке потерял! К слову сказать, и обошлось в копеечку - билет туда, билет сюда, подарки разные. Я, знаете, купил пионерские значки. Я не Ротшильд, не повезу им машину в подарок - у них там и так все уже есть.

На борту нашелся важный иностранный дипломат, он много летал, знал по-нашему и сказал так: - Ша, не трепыхайтесь! Нью-Йорк пока что не принимает.

Нет - так нет. Бывает. Мы должны еще покружить пока нас не позовут на посадку.

- Кружить? Как долго? - спрашиваю, - Минут десять, двадцать... Я не птичка, я хочу выйти сейчас же! Вам, может быть, это нравится, а мне это уже надоело!

Дипломат заявил, что ему приходилось кружиться часами. Так оно и вышло - почти два часа продолжалась эта пытка.

Но, что интересно, думаете, мы кружились? Таки нет. Самолет как летел, так и летел по прямой, никаких кругов, это вам не Парк Культуры и Отдыха. Постепенно снижались. Внизу показались дороги, дома и город. Америка. То видно, то - ничего, одни облака. Потом опять и крупнее. Вижу - садиться будем на булыжную мостовую. Булыжник, только цветной. Абсолютная чепуха. Но я уж просил - садитесь, на что вам угодно, только быстрей, я хочу выйти.

И вот - самолет покатился, я даже не заметил, как сели. Не успел порадоваться, вспомнил - мне же обратно в Рогалев лететь, и снова стало кисло. Кстати, катились плавно, никакого булыжника. Понял - это были машины вокруг аэропорта, тыща миллионов машин. Американцы пешком не ходят, все за рулем, правда, бегают много в трусах, но это другое - это для здоровья.

Три родственника меня встречали на двух машинах. Мне бы хватило одной. С моим чемоданчиком. Сразу сфотографировались - я был еще в шляпе с серой лентой, купил в Москве, в ГУМе, чтобы быть как американец. Смотрю, шляп там не носят. Так я снял, нет, так нет, больше я не надевал эту шляпу.

Юлик, сын тети Сони, открыл альбом заграничных снимков, завернутых по отдельности в целлофановый пакет. У него стали вырывать из рук, каждый хотел

посмотреть и проверить какие они цветные и гладкие. Берка отнял альбом, сказал: - Слушать, так слушать. Посмотреть успеете, я завтра туда еще не собираюсь. Я вам еще ничего и не начал...

- Вы думаете, что Нью-Йорк - это небоскребы? Чепуха! Забудьте, слушайте сюда - есть немного, только в самой середке. Моя Лора живет, где нет ни одного. У всех маленькие и похожие дома, так себе - дачки-с. Они мне говорили, тот лучше, тот хуже, я вам скажу - все дома одинаковые. Подвал и два этажа. Подъезжаете, ворота сами поднимаются, машина заходит. Чистенько и прилично. Внутри - как оперный театр - шторы с кистями, статуэтки, картины, бар и стойка. На столе - цветные бутылочки, присыпки, цветочки, сухое все чепуха. Еды нет.

Где хочешь, садись, выпивай, закусывай, никого не жди. Руки перед едой не моют, тапочки не переодевают - в уличной обуви идут по коврам. Интересное кино - руки мыть - необязательно, а целиком мойся каждый день. И каждый день - тебе новая

рубашка. Френк, Лорин муж, хоть убей, во вчерашнем костюме на работу не пойдет, переодевается, как артист. Много чудного. Не хочу критику наводить. Я делал как я привык - снял туфли, тапочки у меня всегда в боковом кармане, польские, импортные. Сполоснул руки, пошел поискать настоящей еды. Ни черта нет - одни приправы, подливки, горчица, я знаю! Я люблю горчицу, Соня знает, но, как вспомню американскую, меня тошнит. Спал я тоже как привык, открыл окна и спал, как следует. Американцы окон по-настоящему не открывают: везде у них крючки, болты, застежки и разноцветные провода - дотронься, заорет сирена, гвалт! - прилетит полиция.