Татьяна Жарикова - Письмо

Жарикова Татьяна

Письмо

Татьяна Жарикова

Письмо

Рассказ

Письмо старуха получила в полдень.

Она сажала лук на огороде, остановилась передохнуть и увидела на дороге, пересекающей луг, почтальона Федора Ефимовича Панова. Он сидел на краю телеги, поминутно нырявшей колесами в ухабы весенней дороги, разбитой тракторами, сидел, как всегда, ссутулившись и свесив ноги. Лошадь его покачивала головой в такт шагам. Старуха писем не ждала. От Володи, сына, открытка вчера была: с Первомаем поздравил, обещался быть со всей семьей. Завтра непременно прикатит...

Старуха удобнее взялась за гладкую, отшлифованную ладонями ручку оралки, уперлась ногами в землю, дернула на себя, попятилась и снова дернула. Оралка, поскрипывая, двигалась рывками, железные зубья чертили в мягкой земле три мелкие бороздки. Старуха, пятясь, дотянула до межи, взяла миску с золотистыми луковицами, наклонилась над бороздками и стала втыкать саженцы в землю. Из-за реки доносился спокойный, деловитый рокот трактора. Там, на колхозном поле, сеяли ячмень.

- Маруська! - услышала она голос Федора Ефимовича и с усилием выпрямилась, держась рукой за поясницу.

Панов стоял у крыльца, ждал ее.

"Чего это он? Ай, письмо? Неужто не приедет?" - подумала старуха о сыне.

Она пошла с миской в руке быстрым шагом по меже к избе. Старуха была худая, легкая, быстрая в движениях.

- Ты чой-та, Федор? Ай, письмо? - спросила она еще издали

- Письмо...

- От Володи, что ли? Он сам приехать должен...

- Да нет, не от Володи, - поглядел на конверт Федор Ефимович. - Это из Курской области...

- Откуда? - удивилась старуха и решила, что почтальон ошибся. - Это не мне! - сказала она, повеселев.

- Тебе! Смотри. - Федор Ефимович ткнул пальцем в адрес на конверте. Лукашовой Марии Игнатьевне... Значит, тебе! Бери! - протянул он конверт.

- Кто же меня там знает, - пробормотала старуха и стала, щурясь, вглядываться в слова, но буквы сливались, словно смотрела она на конверт сквозь мятый целлофановый пакет.

- Прочти, Федор, - попросила она. - Ничего не вижу!

Почтальон взял письмо, потрогал рукой деревянную ступеньку крыльца, не холодна ли? Доска была теплая, нагрелась на солнце. Он сел, покряхтывая.

- Ноги мощщуют, - пожаловался Федор Ефимович, распечатывая конверт. Дожжок будет...

- Погодил бы малость... Землю бы дал обиходить... Поля не засеяны...

- Кончают... - ответил Федор Ефимович. - Может, сегодня добьют. Ишь, как стараются, - кивнул он в сторону речки, откуда по-прежнему доносился ровный гул моторов. - Последнее поле... Завтра председатель в район докладать собирается. Это раньше, помнишь, посевная долго шла, а теперь техника, три дня, и отсеялись. - Почтальон вытащил листок из конверта, расправил. - Здравствуйте, уважаемая Мария Игнатьевна! - прочитал он. - Ну вот, говорю - тебе!

Старуха кивнула, соглашаясь. Она стояла перед почтальоном с миской в руке, перебирала пальцами нежно шуршащие сухой кожурой луковицы.

- Пишут вам супруги Григорьевы, Миша и Вера! Мы надеемся, что вы живы и здоровы, хотя, думаем, что вам сейчас много лет...

- Кто же они такие? - пробормотала старуха.

- Сейчас узнаем, не торопи!.. - сказал Федор Ефимович и начал читать дальше: - Может быть, у вас сейчас и фамилия другая, но мы послали письмо и в ваш сельсовет, чтобы нам помогли разыскать вас... Мы недавно поженились, и наш колхоз дал нам квартиру в новом доме. Мы решили посадить под окнами березки...

Старуха слушала внимательно, не понимая, зачем Григорьевы рассказывают ей это, но с самого начала она почувствовала неясное беспокойство.

- ...Выкапывали мы их в лесочке, где во время войны был сильный бой за нашу деревню, и случайно наткнулись на останки погибшего советского бойца. Мы нашли медальон, в котором была бумажка с его именем и адресом...

- Погоди, Федор, погоди!.. - прошептала старуха. - Ноги чой-та ослабли...

Она поставила миску на ступеньку, но осталась стоять, вытирая дрожащие руки о фартук.

- ...Это был ваш муж, Лукашов Сергей Матвеевич...

- Федор, Федор! - вскрикнула старуха тонко и жалобно и стала оседать на землю.

Почтальон подхватил ее под мышки. Старуха повисла на нем и запричитала протяжно и тонко: "Сереженька, соловушка ты мой!.."

- Маруська, ты что? - похлопывал ее ладонью по плечу Федор Ефимович, усаживая на ступеньку. - Ты что? Сорок лет прошло... Ты что? Будя...

Старуха замолчала, а Федор Ефимович подумал, что Сергей плясать был мастак, а вот петь не пел, а она его соловушкой.

- Дальше там что, а? - тихо спросила старуха, вытирая лицо фартуком.

Она теперь сидела на месте Федора Ефимовича, а он стоял перед ней с листком в руке.

- ...Мы в тот же день сообщили в военкомат. 9 Мая, в День Победы его будут хоронить в братской могиле возле памятника погибшим воинам за освобождение нашей деревни. В похоронах будет участвовать воинская часть, в которой воевал ваш муж, пионерская организация нашей школы. Мы и все односельчане приглашаем вас, жену и друга бойца, быть рядом с нами в эти скорбные и торжественные минуты..." Хорошо пишут, - прервал себя Федор Ефимович. - Душевно! - и дочитал письмо до конца.

- Ну, вот и дождалась! - вздохнула старуха.

- Я тебе сорок лет назад говорил... зря такие извещения не приходят... Послушала б... По-иному...

- По-иному, по-иному, Федор... Не могло быть по-иному... - Старуха поднялась, взяла письмо. - Завтра Володя будет...

Федор Ефимович уехал. Старуха вошла в избу, взяла с подоконника очки, села у окна и стала медленно перечитывать письмо, крепко прижимая дрожащую руку к груди, чтобы успокоить сердце. Она представляла молодоженов Григорьевых возле нового кирпичного дома, коростелевский колхоз тоже строил такие дома молодым семьям, видела лесок с березками по краям заросших воронок... Старуха дочитала, сняла очки. Сидеть на одном месте было трудно. Она поднялась, походила по избе, остановилась возле шифоньера, где в нижнем ящике среди документов лежало извещение сорок третьего года. Старуха не решилась достать извещение, вышла на крыльцо, шумно вдыхая влажный весенний воздух, увидела миску с луком-саженцем на ступеньке порога, машинально подняла ее, постояла, унимая дрожь в ногах, и побрела на огород, думая о письме, о курских молодоженах Григорьевых, о муже. Вот и дождалась!

Старуха вылавливала из миски сухо шуршащие луковицы и втыкала в подсохшие борозды. Ноги у нее ослабли, и она опустилась на колени. Солнце жгло спину. Становилось жарко...

Двадцать второго июня сорок первого года тоже пекло солнце, и тоже было жарко. В тот день она с двумя подругами была на колхозном току. Они срезали острыми лезвиями лопат пробившуюся кое-где траву на утоптанной площадке тока, подметали, убирали мусор. Работали неспешно, копили силы. Начнется уборка, некогда будет беречь себя.

- Не упарились еще? - крикнул им Федька Панов от веялки, которую он вместе с мужем Маруси Сергеем Лукашовым смазывал-подкручивал неподалеку, готовил к уборочной. - А то искупаемся!.. Пока ребята воду не взмутили!

От речки доносился шумный плеск воды, то и дело раздавались радостные вскрики, шум. На берегу в траве лежали полуголые ребятишки.

- Во-он председатель катит! - засмеялась в ответ Маруся, указывая на дорогу, по которой ходко приближалась рессорная телега. - Он тебя враз искупает!

Председатель подкатил к веялке, сказал что-то, не слезая с телеги, и дернул за вожжи. Лошадь скосила голову набок, развернулась и побежала по дороге к конюшне.

- Слышали! - крикнул Федька. - Собрание сегодня. Уполномоченный с района приедет...

- Чего это он?

- Как чо? Накачку перед уборочной делать. Положено!

На собрание народу собралось много. Едва стемнело, как все скамейки в клубе были заняты. Сидели, разговаривали, смеялись, плевали на пол подсолнечную шелуху. Ни радио, ни электричества в Коростелях не было. Никто не знал, что уже почти сутки идет война.

Уполномоченный задерживался. В распахнутую дверь залетали звуки гармошки, слышались озорные припевки парней. Переливы гармони приблизились. Федька Панов вошел в клуб, играя на ходу. За ним гурьбой втянулись девки и парни. Федька сдвинул меха и гаркнул в наступившей тишине:

- Чего расселись! Освобождай площадь! Плясать будем! Председатель надул вас!

Парни зашумели, поддерживая его. Мужики и бабы, истомившиеся в ожидании, охотно поднимались, расставляли скамейки вдоль стен. Председатель погрозил кулаком Федьке и крикнул, перекрывая шум:

- Я тебе побулгачу народ!

Но сам стал помогать оттаскивать стол с красной скатертью к стене. Довольный Федька Панов устроился у окна, чтоб чуб из форточки ветерком обдувало, приладил гармонь на коленях и для разминки заиграл вальс "На сопках Маньчжурии".

Часто вспоминала тот вечер Маруся Лукашова, по-разному вспоминала: плакала - вспоминала, с грустью - вспоминала и со счастьем тоже... Как она тогда веселилась, как плясала, как пела! Будто шепнул кто: последний это твой вечерок, отпляши, отрадуйся навсегда! Как ловко выплясывали они вдвоем с мужем! Как дивно выстукивали каблуки! Как сгибались-охали под ногами половицы! Как подрагивал в такт язычок пламени в керосиновой лампе под потолком! Маруся в угаре пляски радостно ловила на себе восхищенные взгляды мужа, видела, как поглаживал усы довольный свекор, когда все плясуны отпали, а они с Сережей остались в кругу вдвоем. Федька напоследок яростно рванул гармонь, резко сдвинул меха и умолк, встряхивая онемевшими пальцами. Маруся не успела отдышаться, как он снова заиграл плясовую, на этот раз "Елецкого". Она снова в круг и с ходу частушку, взглядывая радостно на мужа: