Клавдия Лукашевич - Получка

Клавдия Владимировна Лукашевич

Получка

I

— Маменька! Тебе шибко неможется? — с тревогой в голосе спросила маленькая девочка.

— Ох… Да… Всю голову разломило, тело горит, самое так и трясет… Руки и ноги ноют!.. — ответил слабый голос.

В углу на сундуке лежала женщина, около нее стояла маленькая девочка, трепанная, в рваном платьишке. Сейчас было видно, что мать ее больна: некому было даже белокурую головенку пригладить. Комната, где они находились, была в подвальном этаже. Темная, сырая, холодная, с затхлым воздухом, она напоминала хлев. Во всех углах ее шевелились люди; в одном углу кто-то храпел, в другом сидели две старухи и тихо переговаривались, в третьем шла перебранка: кто-то кого-то бранил. Один голос был грубый, хриплый, другой — визгливый. Это спорили хозяйка и жиличка.

— Из чего я буду печь-то топить, коли вы никто денег не платите. Ну и мерзните! Поделом вам! Вон Марфа обещала сегодня за уголь отдать, а сама заболела… Вот и пиши пропало! Пропьет ее муженек получку-то! Опять денег не отдадут. Разве мне легко с такой нищетой?

Больная зашевелилась, застонала и прерывающимся голосом проговорила:

— Да, уж плохо… Разве я рада, хозяйка… Бог, видно, наказал!

— Маменька!.. А, мама, тебе шибко неможется? — опять спросила девочка и погладила по лицу мать.

— Отстань! Чего привязалась! Неможется, конечно… Чего тут спрашивать? — сердито ответила больная.

Девочка притихла и всплакнула.

— Жиличка-то еще пуще болеет оттого, что о муже беспокоится, — сказала вполголоса одна старуха другой.

— Что и говорить! Была бы здорова, встретила бы его и привела бы… И получка была бы цела, и хозяйке бы денежки отдали, и неделю сыты были бы! — прошептала другая старушка.

Девочка тревожно посмотрела на старух и на мать. Она слышала, что те говорили.

— Анютка, ты чего глазенки-то на нас уставила? Поди сюда, милушка, — сказала одна из старух, улыбнулась и поманила девочку к себе.

— Я так… ничего, — ответила та, но не пошла.

Мать ее опять заворочалась, застонала… Девочка привстала на цыпочки и заглянула в лицо матери, с ее губ готов был сорваться обычный вопрос, но она удержалась. Мать затихла и, видимо, задремала.

Хозяйка опять заспорила с кем-то, требуя денег.

— Тетенька, маменька заснула, кажется, — робко проговорила девочка, подбегая к полной женщине с красным носом, стоявшей у печки, дернув ее за рукав, взглядом умоляя не шуметь.

— Прочь пошла! Что мне твоя маменька! — крикнула хозяйка. — Что вы мне, деньги что ли платите?! Твой батюшка опять пропьет получку-то. А я сиди на бобах! Разве мне легко такую голь содержать?

Девочка, как котенок, шмыгнула в свой угол. Там она присела на пол и завозилась, выбирая из корзины какое-то тряпье, спешно закутывая ноги, обматывая голову…

— Бабушка, дайте мне ваши башмаки надеть, — шепотом попросила Анюта, подходя к той старухе, которая ее раньше манила.

— У меня только один, а другой совсем пропал, оба нельзя надеть, Анюточка… Бери один. Да ты куда собираешься-то? — ласково спросила старушка.

— Так… — уклончиво отвечала девочка и прибавила: — Другой у меня есть: это мамина валенка! — она показывала огромную стоптанную валенку.

— Да ты куда собираешься? — спросили обе старухи в один голос.

— Уж не за отцом ли? Так смотри: на улице холодно… Замерзнешь… И отец тебя приколотит… Не послушает он тебя… Сиди-ка дома. Чего там?

Но девочка не послушала старух и усердно одевалась, накутывая все, что могла достать.

Ей было на вид лет 6–7; по росту это был крошечный ребенок, а по взглядам, по уверенным движениям — уже взрослый человек, немало видевший на своем веку горя и забот.

— И тяжелое же житье нашей Анютке. Не видит она красных дней: мать хворая, отец выпивает, — сказала одна из старушек, покачав головой.

— Да, у господ-то такое дитя берегут, нежат… А у нас в бедности, сама все делает, да слава Богу, если хлеб каждый день ест.

— Шустрая девчоночка… Умная. Она бы в хорошей-то жизни, что цветочек бы цвела, а тут хиреет, — подтвердила вторая старушка.

А та, о которой шла речь, быстро шмыгнула за дверь в башмаке на одной ноге, в валенке на другой, зашагала по темной улице, гулко шлепая обувью, которая, казалось, была гораздо больше ребенка.

II

Анюта не шла, а как будто летела. Было холодно темно резкий ветер дул ей в лицо. Но девочка бесстрашно и храбро шагала по темным, безлюдным улицам. Дорога была ей знакома: она с матерью не раз хаживала по ней. Вот уже она прошла знакомую лавку, завернула за угол, прошла мимо рынка, мимо длинных заборов.

Вдали в темноте вырисовывалось огромное здание с тремя длинными трубами; из труб валил дым и красиво вылетали искры; во всех окнах мелькали огоньки. Красиво, грандиозно выделялось это здание на темном фоне неба. Это была фабрика, где работал отец девочки. Там слышалось какое-то пыхтенье, шипенье и гул.

Вдруг в воздухе раздался резкий, пронзительный свисток. Анюта вздрогнула, запахнула кофту и прибавила шагу. В ее встревоженной головенке мелькали мысли: «Сейчас рабочие кончили работу… Получают недельную получку… Пойдет ли отец домой или выбранит ее, прогонит, скажет: „Не суйся не в свое дело“. Пожалуй, еще и приколотит». Маленькое сердце девочки билось и трепетало, как птичка в клетке. Вся она дрожала и замирала от холода, страха и ожидания. Ветер становился резче.

Дорогой ей стали попадаться женщины с детьми на руках и без детей. «Тоже за мужиками идут», — подумала Анюта.

Когда она вышла из переулка, глазам ее представилась площадь и огромное фабричное здание. У ворот толпился народ. Это были большей частью женщины. У всех у них были грустные, тревожные лица; некоторые были с маленькими ребятами. На Анюту никто не обращал внимания. Конечно, думали, что она с матерью.

Из фабричных дверей стали выходить рабочие. И много тяжелых, грустных сцен разыгралось тут. Женщины отнимали получку, просили вернуться домой; слышались слезы и ссоры.

Анюта со страхом вглядывалась в толпу рабочих и даже приподымалась на цыпочки, чтобы лучше разглядеть. Сердце ее прыгало и колотилось с болью: «Нет, не послушается ее отец. Он даже и мать-то не всегда слушает…»

Вдруг она услышала знакомый голос — говорил отец. Он шел с товарищами. Быстрыми шагами направились они в противоположную сторону их дома. Девочка даже руки прижала к груди; она хотела двинуться за отцом, но ей казалось, что ноги приросли к земле, и тяжелый башмак и валенка давили, тянули, не давали сделать шага.

Отец и компания рабочих, громко разговаривая, скрылись за углом. Анюта очнулась, решилась на что-то и рванулась за ними. Она скоро догнала их и дернула отца за рукав. Тот даже вздрогнул, обернулся и удивился.

— Анютка, ты что? Зачем ты пришла?

— Папенька, маменьке неможется…

— Ну, я знаю… Ведь не хуже, чем вчера?

— Не хуже… пойдем домой.

— Ты иди, Анюточка, а я сейчас приду… Ишь ты, зазябла, дочурка… Иди, иди, — ласково сказал отец.

От ласковых слов Анюта расчувствовалась и стала фыркать носом. Она плаксиво говорила:

— Маменьке шибко неможется… она все охает, трясет ее… Пойдем, папенька, домой.

— Что ты ее слушаешь? Известно, твоя хозяйка ее подослала… Гони ее домой! — шепотом сказал один из товарищей, с большой черной всклокоченной бородой.

— Иди, Анюта, иди… Я скоро приду.

Но девочка знала, как это бывает скоро и настойчиво повторила:

— Маменька стонет, а хозяйка шибко ругается, что за уголь не отдали. Пойдем домой, папенька.

— Ну и пусть ругается. Отдадим все, не сбежим. Ишь ты, девочка, замерзла. Беги скорей домой! — строго сказал отец. — На вот тебе пятачок на гостинцы.

Анюта радостно схватила деньги и стала смелее. Она прямо потянула отца за рукав.

— Пойдем, папенька… Маменька тебя дожидает… А бабушки говорят, что ты загуляешь…

— Ступай ты домой. Тебе я говорю?! — уже рассердился отец. — Не загуляю… Я скоро приду… Так и скажи матери, стыдно ей тебя подсылать! — смягченным тоном, видимо конфузясь, проговорил рабочий.

Но Анюта не отставала и назойливо твердила:

— Маменька меня не подсылала; пойдем домой, папенька.

— Ну, чего вы препираетесь?! Шлепнул бы девчонку. Ишь пристала, точно банный лист, — громко и сердито сказал один товарищ.

— Пошла ты домой! — крикнул другой и толкнул девочку.

Она упала и заплакала. Отец вдруг рассердился.

— Ты чего ребенка толкнул? Разве ты смеешь?! Чего она тебе сделала? Не твоя ведь дочь! Как ты можешь этак делать?

— Надоело… Ноет, как немазаное колесо: «Пойдем да пойдем»? И ты, как баба, слушаешь. Тошно смотреть на вас! Дал бы ей тумака… Живо бы отстала.

— А ты разве можешь чужого ребенка трогать? По какому такому праву ты ее ударил? — заступился отец за дочь.