Геннадий Исаков - Стена

Исаков Геннадий

Стена

Геннадий Исаков

СТЕНА

"предоставь мертвым погребать своих мертвецов"

Евангелие от Матфея. 8.22

Все вокруг было белым. Стены, потолок, даже линолеум на полу. Окна отсутствовали. Свет излучали умело задекорированные светильники. В отдаленных углах располагались устройства, похожие на мощные источники звука. Внимательный взгляд мог бы обнаружить на каждой из стен небольшие квадратные проемы. Кровать-каталка, осторожно принявшая больного, находилась в центре огромного зала. Санитары ввезли ее в это странное помещение и, словно не зная, что делать с этим предметом дальше, так и оставили, как бросили, исчезнув за дверями.

Невозможно сказать, сколько времени человек смотрел на единственную картину, сиротливо висевшую на отдаленной стене. На картине была нарисована натянутая на раму мешковина, прибитая по краям рисованными гвоздями. Она выглядела абсолютно натуральной, растянутой сильно, до крайнего ее напряжения. Он не пытался разгадать замысел художника и вообще не думал о картине. Он просто отдыхал на ней, как отдыхает путник, сваливший с плеч огромную ношу и теперь рассматривающий ее с тупым равнодушием перед тем, как отправиться в путь дальше.

Мембрана из мешковины разделяла два пространства, одно, в котором находился сам человек, все, что его окружало, конкретное и осязаемое, видимое и доступное, и другое, загадочное, затаившееся по другую сторону полотна. Мнимое, умозрительное, как не нарисованный пейзаж или отсутствующая композиция, требующие догадок. Он чувствовал, что там находятся невообразимые химеры, способные принимать любой вид - мужчин, женщин, животных, предметов, по сути, не являясь ими. Любые зримые образы, доступные воображению. Если воображению вообще доступны любые образы, даже такие, как пустота, время или точка смерти. Им для этого нужен всего лишь человек. Страдающий человек. И полотно напротив. В более широком понимании - стена. Стена, которая вообще разделяет видимый и невидимый миры. Она находится под ногами, непроницаемым куполом висит над человеком. Сто приборов не проткнут ее. Может меняться расстояние, может измениться вид, все, что угодно, может с ней произойти, но одно останется неизменным - она сама, как образ факта. Она всегда останется непреодолимым наваждением, как вечный укор ограниченности.

Мешковина сохраняла некое равновесие между двумя пространствами. Напряженное и крайне неустойчивое, готовое при неосторожном малейшем движении в любом из них придти в движение и даже лопнуть оглушительным треском бесконечной катастрофы, грозящей ему низвержением в черноту пустоты с бессмысленным воплем прерванного ужаса.

Стена, скрывающая неведомое, недоступное и пугающее, предстала видимой границей и притянула к себе его обычное напряжение, связанное с постоянным ожиданием новой порции беды оттуда. Хрупкое равновесие пространств достигалось им невероятным напряжением воли, направленной на то, чтобы предохраниться от неожиданного удара, предугадать его, заблаговременно приготовиться или предупредить еще до того, как он произойдет.

Это напряжение, осторожно носимое им в себе, сейчас он препоручил картине и надеялся, что она продержит его неизменным некоторое время, необходимое смертельно уставшему человеку хотя бы для короткого отдыха.

За время передышки надо во всем спокойно разобраться.

Он не родился солдатом и не стал им. Ему предстояло осмыслить свое положение и согласиться с любым результатом, не приняв его.

Человек сосредоточился, но ничего не получалось. Все смешалось: болезнь, события, время, ощущения страха и блаженства. Он не виноват ни в чем! Отчего же он здесь?

Был дан старт и свалка началась. Россия породила новую популяцию людей, отвергнувших уставшие культуру и мораль. Из-под их гнета вырвались подавленные прежде первозданные инстинкты, скрутившиеся в мощную пружину и жаждущие свободы. Насмотреться, нагуляться, наиграться, наесться, пощеголять, брать и делить по праву силы. Обустроиться, обзавестись. Все делать против ненавидимой морали, провозгласившей ценность братства! На беззащитное тело экономики стервятниками и шакалами налетели матерые и молодые сильные бойцы реформ. Рваные ее клочья, преобразованные в предметы потребления, заполнили дома и прилавки. Ешьте, пейте и гуляйте! При слове "интеллигенция" рука пока не тянулась к пистолету, но в кулак уже сжималась. Опостылевшая работа приобрела иной оттенок. Работой стало делать власть и делать деньги. И самое популярное из синонимов слова "делать" стало "брать". Слабенькие нити правил рвались мощными телами, признающими единственное правило: действовать без правил. Страсть заполнила пространство. Ах, упоительный восторг доступности счастья! "Я хочу" - ревел хор взрослых, по существу не ставших ими.

Беспечная глуповатая Россия поедала дойных коров, не оставляя шанса завтрашнему дню. И порождала касту дикарей, исповедующих примитивные инстинкты, как единственную ценность жизни.

Ничем наш герой не отличался от новых бойцов. На предприятии он с товарищами организовали подставную фирму, через которую пропустили все ценное на нем. Деньги со счетов перевели в наличные рубли. Далее с леспромхозом гнали ценные породы за рубеж. Там покупали старые машины, перепродавали по безумным ценам. Их обманывали, они обманывали. Так переплелись в змеиный узел различные дельцы и фирмы.

Далее по закономерности развития хаоса образовались дисциплинированные бригады вооруженных жестоких и циничных апологетов нового времени, сменившие рублевые ценники на цены жизни. Так началось рождение фашистов. В сферу их интересов попали все, кто делал власть и деньги. Хаос всегда переходил в диктатуру примитива с конечной целью - власть в стране, а дальше - может быть и в мире.

Так Россия пошла вспять историческому развитию, пока не обнаружились нищета и пустота, из которых, как медведь из растревоженной берлоги, не стал выбираться ленивый тысячелетний Дух нравственного сознания народа. Ему предстояло укротить разнузданную стихию, стать в каждом человеке стеной противостояния ей. Но та стена пока лишь намечалась.

Фашизм под видом организованной преступности все увереннее брал ситуацию в свои руки. Начались немыслимые прежде вымогательства, шантажи, расстрелы. Что оставалось нашему герою, охваченному раскаянием, стыдом и страхом? Прятаться и пить. Пить от безысходности и ужаса. Он постоянно ощущал, как в него входит пуля. Жена так же пряталась. Они стали врагами. Единственной целью стало намерение успеть истратить накопленное до неотвратимого конца. Из месяца в месяц изгоем, отторгнутым грабителями и ограбленными, тенью растворялся в пригородах и напивался, расчленяя психику на составные части. Пока не наступила полная дистрофия с потерей сознания. Он перемещался заброшенным животным от дома к дому, от забора до забора в бессмысленных поисках норы. День и ночь наложились, образовав неясный полумрак. Последнее, что вспомнилось: ромашки у лица и наверху березка шелестит листвою.

И вот огромный зал с картиной.

Лежа в больничной кровати, человек, привыкший забиваться в щели, чтоб стать невидимым, с испугом беззащитного зверька осматривал огромное пространство. В нем поднималась истеричная волна. В угол бы, хотя бы к стенке! Зарылся с головой под одеяло, то тут же испугался, что не контролирует подходы. Стены, надо сдвинуть стены! Но и боялся, потому что был уверен, за ними ищут его злобные химеры. Вот вытянутся из них невидимые руки, схватят и прижмут к стене, чтобы упилась его кровью

Вот она уж багровеет, на стенах стали появляться размытые линии, свет потускнел, зазвучали тихие и медленные ритмы, как некие предвестники беды. Линии переплетались розовыми и зелеными змейками, вились, увеличивались в размерах, отчего, казалось, приближались к нему. Приблизившись до появления мурашек, тотчас же отходили туда, где накаляется стена, и, напитавшись дополнительной энергией, вступали снова в свои игры, закручивая странный хоровод. Все гуще, ярче и мощнее. Все новые цвета, и образы, и звуки. Фантасмагория, фейверк причуд и бури под нарастающий тревожный стук тамтамов.

Музыка нарастала. Мощные звуки обнимали и сдавливали тело мягким и ритмичным прессом. Образы и краски на стенах становились разнообразнее, величественнее, больше, насыщеннее, об?емнее. Свет ламп отдавал им управление зрелищем. Человек превратился в крошечного человечка, будто бы оказавшегося в самом центре огромного тела, ласково проникающего своими воздействиями в самую его суть. Осознание происходящего перешло от мозга к чувствам. Появились странные виденья.

Мы все внутри неведомой и страшной скорлупы. Буйствуем, прилипшие к ней в тонком слое реального пространства. И буйствуем, чтоб спрятаться от нее. И трудимся неутомимыми муравьями, чтоб возвести стену из лжи и камня. Делаем картины, театры, одежды, экраны, храмы, города. Пытаемся уйти вовнутрь искусственного мира, видя в том предназначение и путь. Запальчиво отталкиваем скорлупу. А она не уходит, а изощренней воздействует на нас. Мы и воюем то, подчинившись ей, а то, сражаясь с ней, с невидимым явленьем страха. Воюем за искусственный наш мир, который превратился в самоценность. Апостолы его стоят на пьедесталах. Актеры, лицедеи и дельцы, что замыкают нас на нас. А почему? Не знаем.