Алберт Бэл - Западня

Бэл Алберт

Западня

АЛБЕРТ БЭЛ

ЗАПАДНЯ

Не странно ли - устроить западню, не зная, что это западня, заманить жертву, не зная, что это жертва?

Узкоколейная железная дорога, давным-давно заброшенная, пришла в полную негодность: от снега, дождя и солнца шпалы потрескались, превратились в труху, ржавые рельсы по большей части растаскали. Как шрам на щеке, тянулась по зеленым лугам крутогорбая насыпь, поросшая жесткой травой. Мост над оврагом рухнул, сгнившие опоры унесло половодьем - весной речушка выходила из своих берегов.

За оврагом возвышался пригорок; слева от него, на месте старой лесной гари, лежала песчаная пустошь - только там почти нетронутым и сохранилось полотно узкоколейки длиною в сотню-другую метров. Начиналось оно на вершине пригорка, тянулось до поворота за песчаной пустошью, потом скрывалось в лесу. И, глядя с пригорка, кому-то могло показаться: вот-вот из-за поворота, попыхивая, выскочит паровичок с дюжим машинистом в оконном проеме.

Он тут был безраздельным хозяином - машинист, кочегар, кондуктор, все в одном лице, - и если по дороге замечал в лесу поваленное дерево, останавливал свой паровозик, смотрел, сухое ли дерево, пригодно ли на дрова, а на обратном пути распиливал его, забрасывал в тендер и только тогда двигался дальше. Паровичок топили дровами.

Когда при посадке кто-нибудь просил его: "Хозяин, придержи у Куршей!", машинист отвечал: "Будет сделано!", и пассажир мог быть спокоен: у Куршей паровозик остановится, машинист подождет, пока человек сойдет, да еще окликнет: "Ну, как, все в порядке?" - и, погудев для пущей важности, только тогда и тронет.

Паровозик скакал по разболтанному полотну, вагоны мотались из стороны в сторону, нещадно скрипя и лязгая. Женщины не отваживались переезжать через овраг, - высота немалая, метров двадцать, внизу пенилась речушка, мост не бог весть какой прочный, да еще этот машинист, на всю округу известный лихач. Потомуто женщины просили остановить машину, вылезали на почтительном расстоянии от оврага и, смеясь или поругиваясь, в зависимости от нрава каждой, спускались вниз по склону оврага, перебирались через речку, прыгая с камня на камень, высоко задирая юбки, заголяя белые ноги, а машинист, одним махом перескочив мост, уже дымил своей трубочкой на той стороне. Иногда паровозик и в самом деле сходил с рельсов, и тогда машинист доставал из тендера дубовый кол толщиною в добрую слоновью ногу и один, собственными силами, ставил вагон за вагоном обратно на полотно. Удивляться было нечему: еще долго после смерти машиниста оставался непобитым установленный им рекорд в жиме двухпудовой гири.

Напротив песчаной пустоши, по другую сторону железнодорожной насыпи, чернел пруд с дегтем. Глянцевитая и гладкая поверхность на солнце казалась обманчиво твердой. Неподалеку от дегтярного пруда притулился наполовину развалившийся сарайчик, вокруг него разросся бурьян - лопухи, чернобыльник, курослеп. Заглохший проселок, когда-то подводивший к сараю, теперь упирался в чащобу кустарника.

Редко кто забредал в это безлюдное, заброшенное место. Если же человеку случалось попасть туда пополудни, когда все вокруг изнемогало от зноя и желтовато слезилась песчаная пустошь, когда небо звенело синью, а черное дегтярное око настороженно следило за каждым его шагом, тогда человек, если даже он не верил ни в бога, ни в черта, ни в кикимор, ни в прочую нечисть, все-таки старался поскорее уйти в места более отрадные.

И вот однажды слепящим синим летним днем мальчик лет шести брел по заброшенной насыпи, просто так, без всякой цели. Он вышел из дома и, одолеваемый тягой к приключениям, отправился в то безлюдное место, где, как он думал, можно встретить доброго гномика или черта с рожками словом, увидеть что-нибудь забавное. Мальчик без боязни уходил все дальше в неизвестность. Насыпь шла мимо его дома, скрывалась в лесу, взбиралась на пригорки, виляла среди перелесков, исчезала, опять появлялась, а мальчик шел по ней, как за волшебным клубочком, пока наконец не очутился перед оврагом. Спуститься вниз было нелегко, но противоположный склон сплошь зарос- малинником, песчаная пустошь излучала много тепла, ягода там выросла крупная, сочная, и мальчуган, напав на этот малинник, всласть наелся ягод, потом вскарабкался вверх по склону и снова оказался на крутобокой насыпи. С пригорка он увидел полотно узкоколейки; правда, рельсы были ржавые, шпалы превратились в труху, но все же это была настоящая железная дорога, а не просто насыпь, идущая через луга, и мальчик - пых-пах, пых-пах - превратился в паровоз и, попыхивая, покатился вниз с холма. Справа мальчик увидел песчаную пустошь, а слева дегтярный пруд. Место ему понравилось, показалось подходящим для всяких забав и приключений.

Вдруг мальчик услышал жалобный визг, похожий на стон или плач. Мальчик даже вздрогнул от неожиданности. Стон и плач доносились все громче, и, приглядевшись, он заметил в дегтярном пруду какой-то комочек.

Черная поверхность отсвечивала, мешая как следует рассмотреть, что там такое. Мальчик подошел поближе.

Присел на корточки у пруда и увидел собачку неопределенной масти, тощую и шелудивую. Дворняжка угодила в деготь и теперь повизгивала, печально глядя на мальчика.

Часам к пяти пополудни мальчуган еще не вернулся домой, и мать, вполне естественно, заволновалась. В это время возвратился с работы отец, он пообещал разыскать сынишку. Сначала не спеша обошел соседей.

Никаких следов. Поскольку папа сам еще не так давно был мальчиком, да и теперь в нем сохранилось много ребяческого, он рассудил, что сынишка отправился искать приключений.

Перебрав в уме все возможные маршруты, отец зашагал к лесу по насыпи узкоколейки. Вот самая подходящая дорога для приключений - странно, как это раньше ему не пришло в голову. Отец шел и поглядывал по сторонам, не схоронился ли сын в лесу, и совсем незаметно, завороженный лесом и золотистой нитью насыпи, отмахал километров шесть, позабыв о том, что разыскивает сына, решив про себя, что тот давно уже дома, и вот он шел и шел по заброшенной ветке и сам себе почему-то показался таким же одиноким, заброшенным, мысли неожиданно обрели стройность и ясность, и он вдруг осознал, что жизнь уже наполовину прожита, что солнце клонится к вечеру.

Нет возврата в прошлое, раздумывал отец, все поржавело, поблекло, хотя юность еще тешит воспоминаниями, манит надеждами, дерзкими планами, далекими землями, морями, и, случается, все вокруг засверкает, заблестит, как когда-то в шестнадцать лет, а он - розовощекий пастушонок, и до первого сентября ему осталось раз-другой выгнать на луга стадо, а потом в школу, но все давно позади, работы невпроворот, работа без передышки, да и какая может быть передышка у деревенского труженика, никогда ее не будет, передышки этой, и невозможно ничего изменить, повернуть назад, потому что рельсы поржавели, шпалы прогнили, - вперед, только вперед, и неизвестно, что там, впереди, а ведь когда-то казалось, чего только не сбудется; но разве работа, жена и ребенок, разве это мало - вот твои рельсы, вот твой путь, живи, трудись, руки сильные, нервы крепкие, голова на плечах; но все понемногу уходит, близится ночь, а человек - не день, который опять рассветет, человек уходит без возврата; руки сильные, нервы крепкие, голова на плечах, еще можно многого достичь, только нет уже у жизни прежней тайны, четко и ясно угадываются знаки судьбы, на весах каждому отмерена своя доля, стрелки переключаются автоматически, и так грустно сознавать, что жизнь клонится к вечеру, солнце идет к закату.

Солнце клонилось к горизонту, противоположный склон оврага светился сочной зеленью, красной мякотью малины, бурыми стеблями, и отец припомнил крепыша машиниста, женщин, боявшихся переезжать через овраг, и ему неожиданно захотелось перейти речку, прыгая с камня на камень, да и малиной не грех побаловаться.

Отец перебрался через овраг и, переходя от куст-а к кусту, заметил, что лучшие ягоды кто-то успел обобрать; потом ему попался на глаза отпечаток маленькой ножки на рыхлой земле, и он вспомнил, что разыскивает сына, и забрался на пригорок, чтобы оглядеться.

Справа он увидел песчаную пустошь, а слева дегтярный пруд, солнце огромным прожектором освещало его черную поверхность, и отец прищурился, напрягая зрение.

Белая головка светлела в дегтярном пруду рядом с каким-то темным комочком.

Запыхавшись от бега, отец остановился у пруда, и мальчик, повернув к нему чумазое, заплаканное лицо, сказал:

- Я не могу вынуть ручки.

Он стоял на четвереньках, руки и ноги увязли в дегте, сам, весь зареванный, осипший от крика, отчаявшийся; было попросту дико видеть белобрысого мальчика в дегтярном пруду рядом с жалкой дворняжкой, и отец сгоряча, не подумав, желая поскорее вызволить мальчика из беды - в голове иных мыслей не было, только одна: если бы я не пришел, если бы я не пришел... дальше подумать страшно, - и отец сгоряча сделал несколько шагов, тотчас почувствовав, как нагретый солнцем, разжиженный деготь цепко, по самую щиколотку схватил его ступни. Отец развернулся в сторону берега и повалился ничком, пальцами впившись в редкие травинки на песке, затем рванул ноги к туловищу, башмаки остались в черном месиве, зато сам он, свободный, лежал на земле, несколько обескураженный своей опрометчивостью.