Александр Хургин - Кладбище балалаек

Хургин Александр

Кладбище балалаек

Александр Хургин

Кладбище балалаек

Нелюбовный роман

Моль - ненавижу!

Автор

Город медленно выползал из ночи, а ночь точно так же, без спешки, оставляла город. Или еще не оставляла. А только собиралась и готовилась его оставить.

Скучно перемигивались светофоры, то прокалывая темноту, то разрывая ее в клочки и обрывки и добавляя тем самым света к незаметному еще свечению утра. Им чуть помогали редкие неоновые вывески и тусклые, совсем редкие фонари на ржавых шатких столбах. Дырявили фарами трогавшуюся из города ночь и автомобили, а также троллейбусы и трамваи, везущие в своих салонах желтый электрический свет.

Сонные люди заполняли собой эти транспортные средства передвижения в пространстве и передвигались с их помощью во времени - из ночи в утро, из вчера в завтра через еще не наступившее как надо сегодня. И чем будет отличаться сегодня и завтра от вчера, никто из них толком не знает. Но многие надеются или молятся своим богам, чтобы отличались они не слишком и хотя бы не были заметно хуже. Я, во всяком случае, надеюсь именно на это. Потому что уходящая ночь была далеко не лучшей ночью в моей жизни. И если даже учесть, что большинство моих ночей были не лучшими, то эта и среди них не лучшая, а какими будут следующие ночи - я не представляю и не загадываю (хотя вру, конечно - загадываю).

И выхожу из ночи, которой вот-вот временно не станет, выхожу вместе с другими трудящимися горожанами, ни о чем больше не думая, а лишь радуясь, что максимум через десять минут буду дома. То есть не дома, раз я из дома иду, но у себя, взаперти, на своей личной жилплощади. Что в наших и конкретно в моих условиях, видимо, и есть дом. Только второй. Но кто сказал, что дом бывает один и он только там, где ты дома? Дом - это дом, помещение, какое-то количество стен, пол, потолок, дверь, замок, и ключ от замка - у тебя в кармане.

А выходят из ночи в день далеко не все трудящиеся горожане. Многие движутся в обратном, строго противоположном направлении. Они отжили свою бурную трудовую ночь и теперь едут, возвращаясь домой, - чтобы переждать безынтересный с точки зрения их жизненной философии день, отдав и посвятив его отдыху, а вернее, сну (забвению), то есть фактически не посвятив ничему. А вечером, когда ночь снова подойдет к городу, обступит его и окружит, они проснутся, придут в себя, почистят зубы трехцветной зубною пастой и, может быть, примут душ, чтобы взбодрить свои сонные тела и души, еще не привыкшие жить наоборот, не при свете дня, а в темноте ночи. Они влезут ногами в холодную ванну, откроют на полную краны и подумают, что нет для души ничего лучше струй текущей воды. Больше всего водопоклонников как раз среди ночных людей. Сторожей, проституток, ларечников. Тех же самых таксистов, предпочитающих работать с вечера до утра. Да мало ли на свете чернорабочих темного времени суток, времени, которое называется коротко, но сочно ночь, - времени, когда большинство из нас рождается, спит и умирает.

Обозвал слово "ночь" сочным и вспомнил не к месту цитату из одного покойного члена Союза журналистов с полупиратской фамилией Флинк. "Русское народное сочное слово говно", - написал этот уважаемый покойный член когда-то.

А "ночь", между прочим, женского рода. И это, наверно, не зря и не случайно. День - время мужское, ночь принадлежит женщинам. И не женщинам определенного поведения или определенных занятий, а всем женщинам, женщинам как классу. Ночью наступает их власть. Их час. Их сила.

Но сейчас они нас не интересуют. Ни женщины в широком понимании, ни эти, движущиеся из ночи посильного труда в день пассивного отдыха. Они едут нам навстречу, проходят перед нашими сонными взглядами и исчезают, растворяясь в преддверии утра без осадка. И вполне возможно, что мы никогда больше не встретим их, никогда не увидим и уж совершенно точно - никогда не познакомимся с ними поближе и покороче. И жалеть об этом нечего. Поскольку ну что может дать тесное знакомство ночных людей с дневными? Ничего путного и полезного оно дать не может. Причем обеим незаинтересованным сторонам. Просто потому, что жизнь днем не имеет ничего общего с жизнью ночью.

Да, так вот речь не о них. Хотя и о них, конечно, тоже. Так всегда получается, что, говоря об одних людях, обязательно говоришь и о других. Даже когда говоришь вроде бы только о себе - всегда говоришь и еще о ком-то. С тобою связанном. А он связан с кем-то еще. И так далее, и так далее, и так далее. И связи эти, продолжаясь и длясь, или возвращаются к тебе же, или теряются в человеческих массах, уходя в ничто и в никуда. Уходя в несвободу. Поскольку связи - они связывают, и чем связей больше, тем меньше степеней свободы, и гордятся своими многочисленными связями только дураки.

Но что делать? Связи - категория неизбежная. Приходится жить посреди людей. В их тесном навязчивом окружении. В их присутствии. И если присутствие одних воспринимается легко или незаметно, если других ты принимаешь как нечто неизбежное и миришься с ними, то присутствие третьих для тебя невыносимо и нежелательно, поскольку они уже одним тем, что есть, превращают твою обычную рядовую жизнь в кошмар на улице Вязов или в иной какой-либо устойчивый ужас.

И женщина Леля - многократная моя жена и подруга - именно из этих, нежелательных и невыносимых людей. Из людей, превращающих в кошмар мою личную жизнь, и не только ее одну. Я понимаю, что Леля так устроена, так задумана при сотворении. А понимание всегда в какой-то мере утешает на некоторое время. Да и те, к чьим жизням Леля приложила руку, тоже действуют на мою психику не столько отрицательно, сколько положительно. Живым примером. Они же все и всегда обретались где-то рядом. И путались у меня под ногами. Считая, что это я путаюсь под ногами у них. Кто из нас прав, неясно. Поскольку правда у каждого своя, индивидуальная. Так же как у каждого свой собственный бог. По очень приблизительному подобию которого человек и создан. Именно поэтому все люди разные. Хотя в целом и одинаковые. Настолько, что запоминаются далеко не с первого взгляда. Даже актеры кино, даже теледикторы, даже спикеры. А уж те, кто встретился тебе на улице или в каком-либо общественном людном месте, - они вообще уходят из памяти и из жизни сразу, как только уходят из поля зрения. И сколько их ни рассматривай, едучи ранним утром с левого берега на правый, ничего это не даст. Они обязательно ускользнут после пяти минут совместной езды, ступив на асфальт в плоском центре города, и канут в темноте, все еще густой, хотя уже и тронутой легким тлением - то есть не тлением, конечно, тронутой, а рассветом.

А я проеду чуть дальше, вверх, от центра к востоку, и выйду посреди горы, и буду идти один до дома еще целых пять минут, отдельно от них от всех, навязчиво вспоминая, что вот снова Леля меня вытеснила, как вода вытесняет тело, в нее погруженное. Леля, она похожа на среду обитания. Тем похожа, что, как любая среда, или выталкивает из себя постороннее тело, или поглощает его, засасывая. Леля меня то выталкивала, то поглощала, и эта многолетняя канитель давно моему постороннему телу надоела, а винить в том, что я опять вытеснен из привычной среды за ее пределы, мне, собственно, и некого. Не надо было до этого доводить и допускать. Давно я уже чувствовал, что подходит срок, что он подпирает, что, если не уйти на какое-то время самому, меня вытеснят и - выставят. А когда выставляют, возвращаться на круги своя бывает гораздо труднее. Я это знаю. Так как выставляли меня не раз, а многажды. Правда, давно.

Уже несколько лет я уходил чуть раньше, с опережением. Называя это упреждающим, превентивным, уходом. Я поступал, как мудрый библейский Иов удаляясь от зла. И зло теряло точку приложения, точку опоры, и выходило в воздух, как пар выходил в свисток неуклюжих тупых паровозов. Конечно, выходило зло не навсегда и не целиком, и было понятно, что оно снова когда-нибудь скопится в Леле, но до этого можно будет вернуться и как-то пожить - злом не замеченным и не задетым.

А сейчас я сплоховал, дал маху. Погряз в себе, в своих, навалившихся как-то разом, делах и касающихся меня одного заботах. Заботах - может, это и громко сказано, но в мелочах, требующих времени и внимания, и хлопот, погряз. Я имею в виду починку зубов - девяти штук, - покупку новых штанов, всегда длинных и широких, получение нового паспорта новой страны и, неизвестно зачем, без всяких на то причин и поводов, загранпаспорта.

И я стал лихорадочно разгребать эти так называемые дела и от себя их отталкивать - и все это на фоне перепродажи и перепокупки нашей газетки. С нами или без нас продается газетка, никто не знал - и это всех держало на взводе и на нервах, в подвешенном состоянии полета вокруг своей оси. Ну, и не уделил я во всем этом повседневном липком быту должного внимания Леле. Тому немаловажному обстоятельству, что она бурлит и вскипает, и крышка у нее приподнимается, хотя внешне Леля выглядела спокойнее, чем всегда и обычно. Что уже знак недобрый. Но мне было не до ее знаков. И не до бьющих через ее глухое спокойствие и через край отрицательно заряженных эмоций. Вот и получил свое. И больше, чем заслужил.