Вячеслав Кондратьев - Не самый тяжкий день

Кондратьев Вячеслав Леонидович.

Не самый тяжкий день

— Жалею я вас, ребятки, — говорил Мачихин. собирая свое нехитрое барахлишко в вещмешок. — Я, кажись, вроде отвоевался, а вам еще топать и топать…

Дело происходило в санбате, расположенном в семи километрах от передовой в деревеньке Пеньково. Мачихину минным осколком срезало пол-ладони правой руки, но два пальца остались — большой и указательный. Ежели и не спишут совсем, то быть ему нестроевым, в обозе, где война не такая уж страшная, хотя, конечно, и там всякое может случиться… Отправлялся он из санбата в тыл, в какой-то полевой эвакогоспиталь, до которого тащиться верст двадцать. Там, может, долечат, а может, отправят куда подальше. Здесь-то в санбате война давала о себе знать все время: и бомбили немцы деревеньку два раза, и тяжелой артиллерией обстреливали, ну и все время слышна была передовая, особенно по ночам.

С легкой руки ротного, который прозвал Мачихина "философом", эта кличка прилепилась, и тут, в санбате, его тоже кто с насмешкой, а кто и всерьез звали "наш философ". А был Мачихин до войны колхозным счетоводом, но порассуждать любил, и рассуждения его всегда были невеселыми. И сейчас, глядя в глаза остающихся солдат, он не преминул добавить:

— Мало кому из этой войны живыми выйти посчастливится. Потому и жалею вас, несчастных.

— Брось тоску наводить! Честное слово, уйдешь ты, нам легче станет, надоел своим нудьем, — кинул ему молодой красноармеец с перевязанной головой.

— Не нужу я, а понимаю все лучше вас. Я наскрозь эту войну вижу, какая она кровавая будет. Ежели под каждой деревенькой будем столько класть, сколь положили, то много ли народу в Расее останется?… Задумывались?

— Да собирайся ты скорей! — крикнул кто-то в сердцах. — Нечего нас пугать, не из пужливых. Это ты, видать, месяцок на передке пробыл и на всю жизнь испугался. Я вот второй раз уже ранен, а фрица не боюсь.

— Не пугаю я вас, ребятки, да и сам не так уж немцем напуган, я вот о чем…

— Ладно, собрался — иди, Мачихин. Надоело твои разговоры слушать, — не дал досказать другой. — Иди, иди…

— Иду, ребята. — Мачихин закинул вещмешок за спину. — Не поминайте лихом.

— И тебе счастливо… Покедова, Мачихин… Прощай… — раздались голоса.

Он вышел из донельзя прокуренной избы и вздохнул полной грудью. Радоваться, конечно, надо, но радости почему-то не было, хотя светило солнце, день был погожий и предстояло ему идти от фронта, а не наоборот, что совсем, совсем другое дело, но пугала малость дорога. Крови он потерял много, и вряд ли за две недели санбатовского житья при скудноватой жратве ее прибавилось. Чувствовалась еще слабость, сильно болели несуществующие пальцы, причем самые их кончики, а тут надо переть двадцать верст…

У избы, где нужно было получить санкарту, встретил он сержанта Шипилова из второй роты, ладного высокого парня с нагловатыми, чуть навыкат глазами, — правда, на передке они у него померкли, но здесь опять заблестели: ушла из них смертная тягомотина. Мачихин таких людей понимал: жизнь шибко любят, а потому и смерти больше других боятся и скисают быстро. Нет, не трусил сержант, делал все, что положено, но как-то безохотно.

— Ты что, Мачихин, в тыл собрался? — спросил Шипилов, улыбнувшись и показав ряд ровных белых зубов.

— Ага, сержант, угадал.

— Я тоже… Вот вместе и потопаем.

— Потопаем. Вдвоем-то веселее, — согласился Мачихин, хотя и подумал, что заведет сержант болтовню на всю дорогу, про баб начнет рассказы, а этого Мачихин не любил, про баб-то.

Получили они санкарты, но продуктов на дорогу не дали, сказали, что за день должны добраться до полевого госпиталя, а ежели не доберутся, то должны в пути продпункты быть, а продаттестаты — пожалуйста, держите.

Шипилов был ранен в ногу, но легко, кость не была задета, а потому и решил идти — скучно ему показалось в санбате: девчонки-медсестры здесь замучены работой да недоедом, глядят равнодушно. Тут любовь не закрутишь, близко передовая и холодит всех, не до того, а в тылу авось посытнее будут девчонки, ну и вообще тыл есть тыл, там должно быть все по-другому, повеселее. Так думал Шипилов и предстоящей дороге радовался: через деревни будут проходить, а там, может, какая молодка или вдовушка попадется. В отличие от остальных сержант за две недели санбата отъелся, повар оказался знакомый, из одной части на формировку прибыли, и, кроме положенного, имел блатное доппитание. Отсюда и настроение его бодрое и мыслишки. И вид у него был подходящий — сапоги фрицевские, офицерские, ремень командирский широкий и планшетка. Брюки ватные, протертые и сожженные, он, разумеется, как прибыл на лечение, выбросил, а синие диагоналевые были как новые. Телогрейка, конечно, была и грязная и тоже пожженная, но сейчас тепло, он ее под ремень не станет, а просто накинет на плечи, чтоб, когда нужно, сбросить на руку и показаться в зеленой суконной гимнастерке, которая тоже под верхней одежей сохранилась и вид имела.

Вот и тронулись они по весенней, еще не подсохшей дороге, обходя лужи и грязь. Правда, старался не запачкать вычищенные сапоги сержант, а Мачихин особо дорогу не выбирал, шлепая своими большими ботинками напрямик, если, конечно, не по колено была грязь. За это и получил замечание сержанта:

— Некультурно идешь, Мачихин.

— У меня, сержант, силенок нету, чтоб каждую лужу за версту обходить. Да и постарше я тебя почти вдвое.

— Ладно, философ, меня только не забрызгай. Сапоги-то больше негде будет почистить.

— Чудной ты, сержант, думаешь, в тылу тебя каждая баба разглядывать будет? Нет, браток, они в тылу тоже перемаянные. Хоть немца тут и не было, но все равно достается бабонькам. Так что ты свои кобелиные мысли оставь.

— С чего это решил, что я…

— С чего, с чего, — перебил Мачихин. — Вижу я тебя наскрозь и мысли твои знаю.

— Так все и знаешь? — усмехнулся Шипилов.

— Я во всем, сержант, разбираюсь и все вижу. Потому мне и тяжельше, чем вам, недоумкам.

— Полегче на поворотах, Мачихин. Мы хоть и не в строю, но все же не забывайся.

— Это мы можем, — пожал плечами Мачихин и замолк. Замолк надолго.

Пришлось сержанту первому начинать разговор, не идти же всю дорогу молчком.

— Ты вот говоришь, что все понимаешь. Ну и что ты насчет войны скажешь?

— А чего тут сказать? Не умеем еще воевать. Турнет нас немец летом опять…

— Так и турнет?

— Помяни мое слово. Ежели не здесь, со Ржева, то где-нибудь в другом месте попрет. Ты знаешь, сколько первая мировая шла? Четыре года! Вот и эта столько же будет, ежели не больше. Так что живым тебе не дотянуть. И не мечтай.

— Ну и вредный ты мужик, Мачихин. Зачем же так? — побледнел малость сержант.

— Ты правды хотел? Я тебе ее и выложил. А сказочки пусть кто другой рассказывает.

— Тебе что политрук говорил? Не помнишь?

— А мало ли что он говорил. У него должность такая — говорить.

— А то, что правда и вредная бывает. Вспомнил?

— Это чепуха, — махнул здоровой рукой Мачихин и зевнул.

— Нет, не чепуха. Ты вот своими словами мой моральный дух подорвать можешь. Радость мою омрачаешь, так сказать. Я иду в тыл, думая, хоть час да мой, а ты мне под руку такое. Нехорошо, Мачихин, нехорошо, — укоризненно покачал головой сержант и даже вздохнул.

— Знаю — нехорошо. Но что поделать, характер у меня такой, а вообще-то я вас, молодежь зеленую, шибко жалею, потому как предвижу участь вашу.

— Ну, опять… — взмахнул рукой Шипилов и поморщился.

— Ладно, не буду, сержант, тебе твое телячье настроение сбивать. Вид у тебя бравый, может, и вправду, какую девку по дороге встренешь и побалуешься перед… — тут Мачихин спохватился и примолк.

— Перед чем, перед чем?! — аж вскричал сержант. — Смотри, Мачихин, как бы не побил я тебя вот этой палкой, — поднял он палку, на которую опирался.

— Так палка-то о двух концах, — невозмутимо ответил Мачихин и сплюнул.

— И зачем я с тобой пошел? — уже как-то жалобно пробормотал Шипилов.Знал же, с кем дорогу делить буду.

— Ладно, сержант, давай присядем да покурим. Больше я тебе нервов портить не стану.

Выбрали они сухое местечко на пригорке и задымили.

Мимо них группками проходили калечные, кто с рукой перевязанной, кто с головой, кто с палочками, хромая.

— Вот что такое война, сержант… Это куча народу, одни, свеженькие, обмундированные, — туда, другие, обработанные на передке, вроде нас с тобой, — обратно. Понятно?

— Ты, Мачихин, всегда такой умный был? — усмехнулся тот.

— С самого рождения, сержант… — отрезал Мачихин. — Оттого мне и тяжко. Знаешь, я же еще в начале двадцать девятого все свое имущество продал и подался аж в другую область, откуда жена родом. Там халупу купил и… ждал.

— Обхитрил, выходит?

— При чем здесь обхитрил? Просто наперед видел. Газеты читал, сержант, а там промежду строчек все прочесть можно, если не дурак.