Андрей Левкин - Междуцарствие (рассказы)

Левкин Андрей

Междуцарствие (рассказы)

Андрей Левкин

Междуцарствие

(рассказы)

Оглавление

1 часть

Петербург

Письма ангелам

Черный воздух

Дом у ЖД

Романс для аквариума

Смерть, серебряная тварь

Рай вскладчину

Белый шарик

Пять текстов

Новая еда

Четыре поперечных или Письмо Лене

Стоя у окна в феврале

Коломна

Фотограф Арефьев

Обратная перспектива

2 часть

Серо-белая книга

Междуцарствие

Крошка Tchaad

В pанних текстах Андpея Левкина часто повтоpялся один сюжет: обнаpужение в здесь-сейчас дpугой - типа виpтуальной - pеальности. Человек входит в каpтину, обнаpуживает pядом со своим домом несколько невидимых домов и т.д. Это была виpтуальность скоpее как pитоpическая фигуpа, как манифестация, инфоpмационное сообщение о том, что pядом с нами, паpаллельно нам, существуют иные миpы.

Со вpеменем это общее сообpажение оплотнилось в упpугую изысканную позу, где уже не манифестиpуются, а являются многие из описанных выше виpтуальных фигуp. Геpоями Левкина часто выступают овеществленные абстpакции: тяжесть, паpение, сыpость. Или битва - сущность, овнешняющая себя вне зависимости от участвующих в ней сил. "Между двумя холмами лежит поле, заполненное колченогой зеленью, вполне готовой быть убитой сапогами и копытами - место битвы, словом, пpедопpеделено свыше, - а иначе и не бывает, потому что земля велика, и никто не может выбpать места для схватки лишь на свое усмотpение: тогда аpмии не встpетятся никогда". С началом битвы кpая поля завоpачиваются квеpху, чтобы солдаты не могли выбpаться из битвы /сpавни у Жданова: "Чья это битва? Кто ее pаспpавил?", сpавни у Паpщикова: "Кто же поле пpиподнял с вpаждебного кpая, и катится войско на Каpла, и нету заслона"/, функция солдат - не столько воевать дpуг с дpугом, сколько тщетно пытаться пpеодолеть битву, не смочь этого и подтвеpдить отдельный статус битвы. "Шеpенги всадников пpоезжают дpуг сквозь дpуга... а далее их не пускает сама битва, ставшая стаканом, чьи кpая, а вовсе не дpуг дpуга, они и секут вскачь и наотмашь".

Левкин по-пpежнему занят обнаpужением зон пеpесечения pазных виpтуальностей - но уже за счет наделения абстpактов телом и одних сущностей хаpактеpистиками дpугих. "Сабли pежут воздух - кpая его сpастаются тут же, но останется шов, о котоpый следующий всадник натpет, pаздеpет себе щеку" /сpавни у Паpщикова: "тоpмозима надеждой, сабля сыплется над головой, как веpевочный тpап, чтоб взлетал по нему человек, очевидцам оставив лишь тpуп". Предметы легко обретают "чужие" свойства и так же легко обнаруживают в себе абстрактную возможность к свойственности как таковой: люди приходят на рынок за "отрезком следующей жизни" и способны видеть колбасу как "длинные и круглые в поперечнике участки вещества".

Одна из его книг называлась "Тихие происшествия". Всякая мелочь вокруг нас кишмя кишит приключениями и происшествиями, и если как следует включить зрение, можно много каких событий отследить даже в творожном сырке. "Творожный сырок, продолговатый, запакован в фольгу, - словно от радиации или солнца, чтобы та отсекла от сырка ультрафиолет. Все равно, часть плохих лучей пройдет сквозь фольгу, через какие-то ее поры, они воткнутся внутрь этой мягкой массы: как иголка, булавка - на одном конце которой маленький шарик.

Лучи точно так же сворачиваются в шарики на концах, заражая ими детскую ваниль; сырок сделается внутри крапчатым, в нем сидят тупые головки гнилого цвета; от них изнутри сырка во все его края разойдется паутина.. (13,VIII,31). Нас не очень удивит, что в итоге это описание уткнется в грибы, расцветающие в человеке: "сернистые головки, точечки порчи перейдут из перегретого с ванилью творога внутрь человека, и тот, если не отравится, то все равно что-то спортит в себе: внутри него начнет расползаться плесень, там примутся вырастать невысокие, смутно прозрачные грибы, стоящие в обнимку, словно опята.."

Жил в Риге, делал там легендарный литературный журнал "Родник". Сейчас вдруг ловко оказался сетевым политическим журналистом - лучшим.

ПЕТЕРБУРГ

Плохой дым провисал как гамак, учитывая и промежутки между нитками, но вдоль все же было длиннее, чем поперек. Номер раз по жизни был в форме вольноопределяющегося, учитывая, что эта свобода, бывает, заставляет человека ползти по глине или чернозему. На лице его висело какое-то затемнение, оканчивающееся на краях скул тенью от лампы, висящей примерно на уровне роста, прикрепленной к кухонной полке - это было на кухне.

Номер два была с виду женщиной, так что ее окурки измазаны не даже малиновой, а алой или же, возможно, клубнично-клюквенной помадой; не глядя, она складывала их в пустую банку, примерно от салаки: то есть плоскую, большую, нежели от кильки, и меньшую, нежели от селедки. По ней нельзя было сказать, что она вполне счастлива, но какое-то его, счастья, количество все же постоянно высыхало, не испаряясь окончательно, на ее лбу. Происходило у нее это конвульсивно, после каждого из спазмов она откидывала со лба прядь, втягивала дым и глотала очередную затяжку, как если бы ела таблетку анальгина, большую, разделенную ножом на такие апельсиновые дольки.

Третий был некто с какой-то дырой во лбу размером в три копейки 1961 года: часть общего ,дыма уходила туда и оседала где-то внутри мозга, затуманивая его представления о том, где он теперь. Он перебирал пальцами своих рук - одной руки пальцами другой и наоборот, зачем - неизвестно. Его одежда сгодилась бы для строительных работ в окрестностях рая: учитывая, понятно, невключенность обслуги в господскую жизнь. С его ресниц почти свисали мокрицы, все время срываясь в чашку с кипятком, стоящую где-то на столе внизу перед ним.

Четвертый или же четвертая, находившийся/шаяся за углом, был/а в смещенном состоянии: подозревая в коридоре наличие других комнат, а также же запутанность коридора, оно четвертый час силилось сделать шаг от дивана, на котором полулежало, сообщаясь с остальными лишь мысленно, посредством дыма, вытекавшего из комнат и сходившегося, в принципе, к кухне.

Дым же был серого с прозеленью цвета, с примесью дыма обычных дров, недопросохших с начала печного сезона, немного угарного, учитывая непогоду времени первого снега, оседающего под слабым ветром на поверхность реки Фонтанки. По Фонтанке плыл небольшой, сколоченный из бумаги в клеточку пароходик и люди с палубы не без любопытства глядели на окрестности речки, на то, что происходило за всеми окнами, и вот за этим -тоже.

Шестой же или пятый, притулившись боком к широкому подоконнику, на котором были выставлены банки соленых-маринованных грибов, строил на своем куске столешницы что-то вроде длинной загородки из колючей проволоки, но поскольку у него были лишь мелкие скрепки, то он мог делать лишь отдельные колючки проволоки и, выкладывая их друг за другом, проволока получалась просто лежащими на столе железными насекомыми или же птицами-колибри, вот так вот мутировавшими на Северо-Западе. Он не был счастлив, и это заметил бы любой, кто зашел бы с улицы. Ему чего-то не хватало. Ему хотелось небольшую собаку размером такую, чтобы пустая коробка из-под спичек могла бы служить ей будкой, чтобы внутри этой собаки не было бы ничего, кроме лая: небольшого хриплого гавканья, и чтобы она бегала по столу, строя всех, находящихся тут. Нет, он определенно не был счастлив.

Там где-то среди комнат в полутемном, не известном полностью коридоре были еще какие-то живые существа: они там были, потому что говорили между собой. Разговор их касался вещей простых, как конец осени и начало зимы, а также тех последствий, которые это может иметь для них, и они все время соглашались между собой, как если бы их трахеи и гортани были посажены на одни и те же легкие; они передвигали в разговоре буквы языком, как шахматные фигурки, но могли перехаживать сколько угодно.

Дым выходил из ртов и ноздрей, будто зима уже наступила, да и за окнами было уже темно и сквозь оконные створки сквозило. Восьмым, девятым и двенадцатым были недоприкрученный водопроводный кран, брякающий каплями в раковину, кактус, пожелтевший, но еще не засохший, неизбежный вид из окна ничего такого особенного, двор как двор с окнами, частично освещенными, ну и пол, немного скрипящий из досок обще-коричневого цвета, обшарпанный.

Десятым и одиннадцатой была парочка в столь дальней комнате, что их и не вспомнить, и не установить, кто они; занимались же они тем, что небольшими перочинными ножичками осторожно, стараясь не сделать другому больно, вырезали друг у друга сердца, которые, окруженные этой нежностью, мерцали среди инея и прочей пустоты, как будто серебряные на багряном бархате.

Потом прошло какое-то время, дым отошел несколько к северу, не забыв и о западе. Луна постепенно сдвигалась по оконному стеклу, из щелей сочился городской запах немного горчичного цвета. Номер два теряла температуру своих рук, они становились ей уже не принадлежащими, как бы слишком косноязычными - когда бы ей погладить соседа по голове, а тот уже вроде холма, под которым дети во дворе закопали что-то важное, чтобы наутро испугаться, что не найдут.