Максим Горький - Сказка

Максим Горький

Сказка

Жил-был статский советник Оный, мужчина вдовый, и было у него три сына: один – серьезный человек, провокатор; другой – так себе, а третий – еще подросточек, Борькой звали.

Первый сын, конечно, заговоры устраивал, подкладывая знакомым бомбы и прочее, что надо для успеха дела; второй, занимаясь журналистикой, сотрудничал в изданиях всех направлений, а в свободное время добродушно помогал старшему брату, но теоретически был не согласен с ним и откровенно говорил ему:

– Чёрт знает чем занимаешься ты!

А тот возражает:

– Еще император Веспасиан[1] доказал, что деньги не имеют запаха.

– Так ведь тогда деньги были металлические!

– Это мною не забыто, и я прошу платить мне золотом. Я, брат, тоже – брезглив…

– А все-таки лучше бы хоть в «Продуголь»[2] поступить…

– Мне убеждения не позволяют в синдикате работать…

Поспорят немножко для упражнения в красноречии и братски разойдутся каждый к своему занятию, а то и вместе пойдут куда-нибудь, строго следя за тем, как бы невольно не предать друг друга.

А то старшой курит папиросу и вслух мечтает, как человек, исторически образованный:

– Хорошо было жить триста лет тому назад. Хошь – Шуйскому служи, не хочешь – иди к Тушинскому вору,[3] а кроме того, – Сигизмунд![4] Ныне же все понятия исказились: совесть покупают нипочем, и везде невыгодно, везде беспокойно…

Средний брат соглашается:

– Трудное время! Раньше, бывало, во всех газетах одно и то же писали: «Будьте любезны, дайте нам реформы, а то мы все совершенно опаршивеем!» И всё было просто, ясно, даже начальство понимало. А ныне: в одной газете надобно жида травить, в другой – сокрушаться по этому поводу, здесь – велят лаять на оппозицию, там – притворяйся оной; разберись-ка в этом!

Папаша сочувственно вздыхает:

– Воистину трудно! И даже удивляешься, как сами-то редактора во всем этом разбираются?

Старшой – ему всё известно! – не без кокетства говорит:

– Ну, и они тоже не всегда удачно…

Борька же, по молодости возраста далекий от сих треволнений, ничем не занимался, просто – сунет пальчик в ноздрю себе, задумчиво подержит его там, сколько требуется скоплением обстоятельств, потом вынет и, показав папаше результат, убежденно скажет:

– Бя!

Было в нем что-то мистическое.

– Гм! – озабоченно думает Оный. – Следует ли отучать его от этой привычки, или же она знаменует особое направление сердца и ума во младенце?

И, живя в некотором замешательстве, всё не мог решить, куда бы Борьку направить.

– В потешные, – посоветовал средний сын.

– Но говорят, что там греческие нравы начинаются…

– Всё равно – везде изнасилуют, – меланхолически сознался средний.

А старшой смотрит на младшего серьезно и таинственно говорит:

– Подождите!

Ждут. А время всё идет да идет. Посмотрел однажды отец на Борьку и советует ему:

– Вытри верхнюю губу.

А тот – с гордостью:

– Это – усы!

– Однако! – воскликнул Оный и задумался: – Что делать? Сечь? Поздно…

Человек исконно русский, он всегда, как приступала необходимость решительно приняться за дело, долго и всесторонне задумывался.

– А ведь я не то сделал! Почему?

И вдруг снова сделает не то. Но зная, что сие есть черта национальная, не обижался на себя.

Так и с Борькой вышло: грамоте он кое-как научился, читал почти без усилий, а дальнейшему учить его поздно было: он уже на горничных со ржанием бросался и, оставив нос в покое, свирепо увлекался более низким занятием.

Отец заскучал было, но средний сын, как человек всесторонне развитой, нашел успокоительное объяснение:

– Оставьте, папаша! Просто – юношу интересует всё выдающееся; это вообще свойственно возрасту, к тому же, с точек зрения этики, экономики и гигиены…

И оправдал Борьку со всех точек зрения; старшой же совершенно серьезно говорит чужими словами:

– Даже камени находят место свое на земле, человек же тем паче найдет! Подождите.

А Борька начал постепенно проявлять интерес к жизни: увидит в газете объявление: «Ищут переводов» – и негодует:

– Ищут, а на какую сумму, не указывают! И почтовых или по телеграфу – тоже не сказано…

Среднего брата спрашивает:

– Ты объявления в стихах пишешь?

Тот конфузится:

– Честное слово, – говорит, – это не я!

– Боюсь, он несколько наивен, – сказал однажды Оный старшему сыну, но тот хладнокровно ответил:

– Сам Игнациус Лойола[5] в юности был глуп…

И всё присматривается к братишке, присматривается, да, наконец, сел рядом с ним и спрашивает:

– Ты знаешь, что такое оппозиция?

– А что?

– Ей надобно пакости делать.

– A – как?

– Да ты скажи – можешь?

– Пакости делать? Могу!

– Тогда – идем!

Пошли. Привел старшой брат Борьку к одному дому, поставил против окон и советует:

– Бей стекла!

– А ежели за это по морде меня?

– Скажи, что из патриотизма, – не тронут.

Взял Борька камень, выбил стекло, стоит, смотрит.

Забавно! В доме люди попрятались, на улице разбежались. Подошел к нему весьма угрожающе господин городовой, кричит:

– Ты по какому случаю стекла бьешь?

– Из патриотизма.

Взял городовой под козырек, дрожит, – испугался.

– Простите, говорит, я ошибся…

И тотчас любезно исчез.

Разбил Борька еще два стекла, постоял, ожидая каких-нибудь последствий, и пошел домой, не ощутив на первый раз никаких удовольствий.

А на другой день брат опять повел его стекла бить, внушая дорогой:

– Этим путем в наше время всего легче добиться политической карьеры. Все, говорит, великие люди были разрушителями, как-то: Генрих Гейне, Тамерлан и прочие…

Так и водил он его с неделю времени, пока наконец не объявились для Борьки последствия с удовольствиями: в воскресный день перебил Борька все стекла в редакции оппозиционной газеты; вдруг подбегают к нему страховидные люди и ревут;

– Р-ра!

И приглашают:

– Пожалуйте!

– Куда?

– Просим.

– Вы – оппозиция?

– Из-збави боже! Мы решительно против…

Привели его в собрание себе подобных, а там все существа, сколько их было, орут;

– Рр-ра-а!

Один же подошел вплоть и говорит:

– Мужественная и неутомимая ваша борьба с крамолой… Вы, говорит, опора, а мы, говорит, чтим и восхищаемся, позвольте пожать вашу смелую руку: истинно русский человек Хам фон Жужелица, мексиканский румын.

Ничего понять нельзя!

Но Борька не растерялся: как бы по наитию свыше схватил стул и, замахнувшись им, кричит:

– Я могу!

Все довольны, ревут, лобзают его и шепчут в уши:

– Вы этому Жужелице не верьте, – он три дня тому назад у извозчика лошадь угнал, а раньше этого – у сонного губернатора соображение похитил, и вовсе он не румын, а тамбовский негр, однако хочет первую роль играть…

С этого дня и началось серьезное в Борькиной жизни: вооружился он крепкой палкой, ходит по городу и бьет стекла, а укажут ему человека:

– Тресни!

Так он и человека тоже.

Жители, завидя его, разбегаются, покрикивая друг другу:

– Прячься, ребята! Опять Борька вышел карьеру нагуливать.

Завистливые, но не смелые, глядя из подворотни, вздыхают:

– Н-да! Этот до счастья своего доскочит…

А которые посмелее – подражать начали Борьке: он одно стекло выбьет, а они остальные докончат и ходят за ним гурьбой, с пением, – средний брат Борькин стеклобойный гимн – инкогнито – сочинил:

Чтоб крамола передохла,Делай, братцы, сквозняки!Р-разобьем повсюду стекла,И – да будут насморки!

Зачихают все злодеиИ подохнут от простуд!А у вам тогда скорееМир и радость процветут!

Понимающие люди указывали автору, что это безграмотно, но он опроверг:

– Необходимо для стиля, – говорит.

Скромные жители пробовали закрывать окна ставнями, но полиция нашла это недопустимым в интересах всестороннего наблюдения за внутреннею жизнью граждан.

– Что ж? Подождем, потерпим, – соглашались жители, нация, еще древних римлян изумлявшая своим смиренством.

Борька же, приучившись к безобразию, стал чувствовать себя национальным героем, даже во сне кричит:

– Спасай Русь!

Так невозбранно действовал он, окруженный всеобщим вниманием и славословиями. Когда же, наконец, все миролюбивые жители, покоя ради, переселились в глубокую Азию, куда их искони кровь тянула, и когда стало на Руси совершенно тихо, – явился Борьке частный пристав и говорит вполне серьезно:

– В ознаменование заслуг ваших и ради поощрения их в будущем назначаю вас министром народного просвещения…[6]

Это даже Борьку удивило до немоты – смотрит на пристава и молчит, а потом отозвался:

– Могу!

Тут старшой брат сказал Борьке с гордостию:

– Видишь, болвашка, до чего я тебя довел? Между прочим, назначь-ка ты меня профессором по кафедре истории. Я это дело насквозь знаю!..