Максим Горький - Покойник

Горький Максим

Покойник

М.Горький

Покойник

...Я шагаю не торопясь по мягкой серой дороге между высоких - по грудь мне - хлебов; дорога так узка, что колосья опачканы дегтем, спутаны, поломаны и лежат в колеях, раздавленные.

Шуршат мыши, качается и никнет к сухой земле тяжелый колос; в небе мелькают стрижи и ласточки, значит - где-то близко река и жилье. Глаза, блуждая в золотом море, ищут колокольни, поднятой в небо, как мачта корабля, ищут деревьев, издали подобных темным парусам, но - вокруг ничего не видать, кроме парчовой степи: мягкими увалами она опускается к юго-западу, пустынна, как небо, и так же тиха.

В степи чувствуешь себя, как муха на блюде - в самом центре его, чувствуешь, что земля живет внутри неба в объятии солнца, в сонме звезд, ослепленных его красотою.

Вот оно - большое, рдяно-красное - далеко впереди на синем краю неба важно опускается в белоснежные бугры облаков; колосья осыпаны розовой пылью заката, васильки уже потемнели, и в предвечерней тишине ясно слышишь всё, о чем поет земля.

В небе веером раскинуты красные лучи, один из них касается моей груди и, точно жезл Моисея, вызывает к жизни горячий поток мирных чувств: хочется крепко обнять вечернюю землю и говорить ей певучие, большие, никем не сказанные слова.

Посеяны звезды в небе, и земля - звезда; посеяны люди на земле и я среди них, чтобы бесстрашно ходить по всем дорогам, видеть всякое горе, всю радость жизни и вместе с людьми пить мед и яд.

...Есть хочется, а в котомке с утра - ни кусочка, это мешает думать и несколько обидно. Такая богатая земля, и так много сработал на ней человек, а кто-то голоден...

Вдруг дорога повернула в правую сторону - распахнулась стена хлебов и открыла степную балку, по дну ее вьется голубая река, новый мост висит над нею, отраженный в воде,- мост желтый, точно из репы вырезан. За мостом приникли к пологому угорью семь белых хат, на угорье - левада, высокие осокори бросают на деревню длинные пушистые тени, стреноженный конь ходит между серо-серебряных стволов, взмахивая хвостом; густо веет дымом, дегтем, моченой коноплей, кудахчут куры и устало плачет ребенок - сейчас он заснет. Если бы не эти звуки, можно думать, что всё в балке наскоро, но умелою рукой написано ласковыми красками - они уже поблекли на солнце.

В полукруге хат - криница, рядом с нею - красная часовенка, узкая и высокая, она - точно одноглазый сторож. Наклоняется к земле, поскрипывая, длинный журавль; баба, вся белая, черпает воду, подняла вверх голые руки, вытянулась, и кажется, что сейчас взлетит на воздух, легкая, как облако.

Около криницы блестит черная грязь, точно измятый бархат; двое молодцов, лет пяти и трех, оба бесштанные, заголившись по пояс, молча тискают грязь желтыми ногами, точно желая вмесить во влажную массу красный блеск солнца. Эта добрая работа очень занимает меня, я смотрю на солидных мальцов сочувственно, с живым интересом - солнце и в грязи на своем месте, чем глубже в землю проникнет оно, тем лучше и земле и людям!

Сверху - всё словно на ладони. Семь хат на хуторе - не найдешь здесь никакой работы, но - приятно будет поболтать вечерок с добрыми людьми. Иду на мост, полный задорного и веселого желания рассказывать людям разные чудесные истории,- ведь это необходимо для них, как хлеб.

Из-под моста встречу мне - точно кусок земли ожил - поднялся крепкий, давно нечесанный, небритый человек в широких синих штанах, в раскрытой холщовой рубахе, серой от грязи.

- Добрый вечер!

- И вам. Где идете?

- Это какая река?

- Это? А Сагайдак же...

На его большой круглой голове буйно вьются полуседые кудри, усы коротко подстрижены. Маленькие глаза смотрят зорко, недоверчиво и, видимо, считают количество дыр и заплат на моей одежде. Вздохнув глубоко, он вынул из кармана глиняную трубку на камышовом чубуке, прищурив глаз, внимательно посмотрел в черную ее дыру и спросил:

- Спички есть?

- Есть.

- А табак?

- И табаку есть немного.

Он подумал, глядя на солнце, утопающее в облаках, потом сказал:

- Дайте ж мне табаку! Спички я тоже имею.

Закурили. Положив локти на перила моста, он оперся спиною о брус, долго пускал в воздух голубые струйки дыма, принюхиваясь к ним. Сморщил нос, сплюнул.

- Московской табак?

- Роменский, Рыморенка.

- Ого,- сказал он, расправив морщины на носу,- добрый табак!

Неловко идти в хату прежде хозяина; я стоял рядом с этим человеком и, ожидая, когда он кончит свои неторопливые расспросы - кто я, откуда, куда, зачем,- немножко сердился на него: хотелось поскорее знать, чем встретит хутор.

- Работа? - цедил он сквозь усы.- Ни, работы нема. Какая ж теперь работа?

Отвернулся и сплюнул в реку.

На том берегу, важно качаясь, шла гусыня, за нею желтыми шариками пуха катились гусенята; две девочки провожали их, одна - в красном платке и с прутом в руке - побольше гусыни, другая - такая же, как птица, белая, толстая, косолапая и важная.

- Юфим! - надрывно кричал невидимый голос.

Человек качнул головою и одобрительно сказал:

Вот глотка!

Потом стал шевелить пальцами черной потрескавшейся ноги, долго разглядывал обломанные ногти и наконец спросил:

- Мабудь, вы - письмЕнный?

- А что?

- То, коли письменный, може, почитали бы книгу по покойнику?

Видимо, ему понравилось это предложение - веселая рябь прошла по его плюшевому лицу.

- Разве ж это не работа? - говорил он, пряча карие зрачки.- Дали бы вам копиек десять, да еще и смертную рубаху покойникову.

- И - накормят,- вслух подумал я.

- А как же!

- Где покойник?

- У своей хате,- идемте?

Пошли встречу надсадному крику.

- Юфи-им... а, бо дай...

Встречу нам по мягкой дороге ползли тени, за кустами на реке шумела детвора, плескалась вода, кто-то строгал доску - в воздухе плавал всхлипывающий звук. Человек, не торопясь, сказал:

- Была читалка старушка - вот ведьма была! Свезли ее до города, ноги у нее отнялись... а надо бы - языку! Такая была надобная, только лаялась очень...

Черный щенок, величиною в большую жабу, подкатился на трех лапах под ноги нам, поднял хвост и грозно зарычал, нюхая воздух розовым детским носом.

- Тю!

Выскочила откуда-то сбоку молодая голоногая баба и, гневно всплеснув руками, закричала:

- Юфим, да я ж тебя зову, зову...

- Хиба ж я не слышу...

- Где ж ты был?

Мой спутник молча показал ей дулю и ввел меня во двор хаты, соседней с тою, у которой осталась голоногая женщина, истекая крепкой руганью и нелюбезными пожеланиями.

Две старухи сидели в двери маленькой хатки, одна - круглая, встрепанная, как разбитый ударами кожаный мяч, другая - костлявая, переломленная в спине, с темным сердитым лицом; у ног их лежала, вывалив тряпичный язык, большая, как овца, собака, с вытертою шерстью и красными слезящимися глазами.

Юфим подробно рассказал, как он меня встретил и на что я годен,- две пары глаз молча смотрели на него, одна старуха дергала головой на тонкой черной шее, другая, послушав, предложила мне:

- Седайте, я соберу вам вечеряти...

Маленький дворик густо зарос просвирняком и розетками подорожника, посреди него - телега без колес, с черными, как головни, концами осей. Гонят стадо, на хутор медленно льется широкий поток мягких звуков; изо всех углов двора ползут серые тени и ложатся на траву, отемняя ее.

- Все помрем, ненько,- уверенно говорит Юфим, постукивая трубкой о стену, а в воротах стоит голоногая, краснощекая баба и пониженным голосом спрашивает:

- Ты идешь или нет?

- Да надо ж сначала одно дело доделать, а потом...

Мне дали краюху хлеба, горшок молока - собака встала, положила на колени мои слюнявую, старую морду и, глядя в лицо мне тусклыми зрачками, словно спрашивает:

"Вкусно?"

Точно ветер вечерний шуршит сухою травой - стелется по двору хриплый голос горбатой старухи:

- Просишь-молишься: убави, боже, горя, а оно на тебя вдвое...

Темная, как судьба, она поводит длинной шеей, змеиная голова мерно, сонно качается, и вяло падают на землю, к ногам моим, однотонные, ветхие слова:

- Те работают сколько хочут, иншие - вовсе ничего не работают, а наши - больше сил своих, и нет им награды...

Слышен тихий шепот маленькой старухи:

- Наградит матерь божия... Она всех наградит...

Минута глубокого молчания.

Полновесное, оно кажется чреватым чем-то значительным: оно внушает уверенность, что сейчас рождаются какие-то важные мысли и скоро я услышу особенные слова.

- Я тебе скажу,- пытаясь выпрямить спину, говорит старуха,- был у моего человека между многих недругов один друг, Андрием звали, и когда не стало нам силы жить там, в дедовщине, на Донце,- заторкали, загрызли люди моего, аж до слез и немоты,- то пришел до нас Андрий и говорит: "Не опускать бы тебе, Яков, рук, земля - велика и везде дана человеку. Если здесь люди злы - это они от глупости и тесноты, и ты их за то не суди, живи просто: они - свое, а ты - свое! Тихо живи, а не уступай никому ничего и тогда одолеешь всех".