Уильям Теккерей - Виргинцы (книга 2)
Пока я безмятежно нес свои скромные служебные обязанности в Лондоне, в воздухе уже собиралась та гроза, которая в дальнейшем привела к полному разрыву между нашими колониями и метрополией. Когда мистер Грен-вилл внес свой проект закона о гербовом сборе, я сказал жене, что такой закон вызовет большое недовольство в Америке, ибо постоянным стремлением американцев было получать как можно больше от Англии, как можно меньше платя взамен, но все же я никак не мог предположить, что проект этот вызовет такую бурю негодования. Со странами происходит то же самое, что с семьями или отдельными лицами. Для ссоры нужен только предлог — истинная причина таится в давнишних размолвках и скрытой враждебности. Различные нелепые поборы, мелкие проявления тирании, всегдашнее оскорбительное высокомерие англичан по отношению ко всем иноземцам, ко всем колонистам, ко всем, кто посмеет вообразить, что их реки не хуже, чем наши Абана или Фарпар, и как следствие этого — естественное раздражение людей, оскорбленных нашим желанием повелевать, привели Британию к ссоре с ее колониями, а поразительные по своей грубости ошибки английской правительственной системы завершили дело, и все пришло к такому концу, о котором я, со своей стороны, никак не могу сожалеть. Находись я в то время не в Лондоне, а в Виргинии, вполне вероятно, что я принял бы сторону колонистов, хотя бы из одного только духа противоречия, ибо деспотизм хозяйки Каслвуда мог заставить меня взбунтоваться, подобно тому как деспотизм Англии привел к бунту в колониях. Был ли закон о гербовом сборе причиной революции? Ведь этот налог ничуть не превышал тот, что мы с легким сердцем платили у себя в Англии. Разве мог бы подобный налог привести к бунту в колониях десять лет назад, когда на нашей территории хозяйничали французы и мы взывали к метрополии о помощи? Разве большинство людей не смотрит на сборщика налогов как на своего исконного врага? Тысячи благородных и отважных людей ополчились в Америке против англичан, но были там и тысячи таких, которые старались извлечь для себя выгоду из этой ссоры или примкнули к движению по причинам чисто личного свойства. Признаюсь, я и по сей день не могу ответить, что сильнее руководило мною — эгоизм или патриотическое чувство — и на чьей стороне Англии или Америки — была правда? Или, быть может, не правы были обе? Я уверен, что нам, англичанам, просто ничего другого не оставалось, как сражаться до конца, и когда война была нами проиграна, то после естественного в первую минуту уныния побежденный, клятвенно утверждаю я, не испытывал злобы к победителю.
Что побуждало моего брата Хела писать из Виргинии, которую он ни в коей мере не стремился покинуть, такие пламенные патриотические письма? Мой добрый брат всегда находился под чьим-либо влиянием: когда мы были вместе -под моим (он был столь высокого мнения о моем уме, что скажи я: "Хороший сегодня денек", — он углубился бы в размышления над этими словами, словно над изречением одного из семи мудрецов древности), а когда мы были врозь, меня заменил какой-нибудь другой умник. Так кто же вдохновлял его на этот яростный патриотизм, на эти пламенные письма, которые он слал нам в Лондон?
— Это он бунтует против госпожи Эсмонд, — сказал я.
— На него оказывает влияние кто-то из колонистов, — возможно, та самая дама, — предположила моя жена.
Кто была "та самая дама", Хел ни разу нам не сообщил и, более того, умолял меня никогда не намекать на этот деликатный предмет в моих письмах к нему, "так как матушка изъявляет желание читать их все до единого, а я до поры до времени не хочу ничего говорить — ты знаешь о чем", — писал он. Все письма Хела были проникнуты глубочайшей ко мне привязанностью. Когда ему стало известно (из упоминавшегося выше источника), что, находясь в самых стесненных обстоятельствах, я воспользовался лишь сотней фунтов из тетушкиного наследства, он уже готов был заложить только что приобретенное поместье и выдержал из-за этого немало стычек с нашей матушкой, высказав ей некоторые свои мнения с такой прямотой, на какую я никогда бы не отважился. Бедняга даже не подозревал, что наша матушка, соблюдая его интересы, перестала оказывать мне поддержку, — истина открылась ему лишь в ту минуту, когда она в сердцах обрушилась на него с упреками, обвиняя его в неблагодарности (она, дескать, столько лет трудилась и экономила ради него), но к тому времени, когда он это узнал, купчая на поместье была уже подписана, а я, по счастью, уже избавился от нужды.
Каждый клочок бумаги, исписанный нами, матушка бережно хранила, сделав на нем пометку и перевязав их все вместе тесемочкой. Мы же с братом в юности обращались более небрежно с нашими письмами друг к другу, — особенно небрежен был я, привыкнув смотреть на эпистолярные упражнения моего брата сверху вниз, — однако жена моя не столь высокомерна и сохранила много писем, полученных от Гарри, а наряду с ними — и письма того ангела, которого нам предстояло вскоре назвать сестрой.
— Подумать только, на ком он мог бы жениться и на кого пал его выбор! О, как это несправедливо! — вскричала моя жена, когда мы получили то примечательное письмо, в котором Гарри впервые назвал нам имя своей обольстительницы.
— Когда я уезжал из дома, она была очень хорошенькой малюткой, а теперь, возможно, превратилась уже в настоящую красотку, — заметил я, прочитав самое длинное из всех посланий Гарри, посвященных его личным делам.
— Можно ли ее сравнить с моей Этти? — вопрошает миссис Уорингтон.
— Моя дорогая, ведь мы уже согласились, что Гарри и Этти не были бы счастливы друг с другом, — говорю я.
Миссис Тео награждает своего супруга поцелуем.
— Мне бы хотелось, дорогой, чтобы они все же попытались, — говорит она со вздохом. — Я, видишь ли, боялась, как бы Этти… как бы она не начала им верховодить; мне кажется, она умнее его. Но из этого послания, по-моему, явствует, что эта молодая девица крепко прибрала бедного Гарри к рукам. — И она протягивает мне письмо.
"В моих предыдущих письмах я старался предупредить моего дорогого Джорджа о том, что некая молодая особа завоевала мое сердце, и оно отныне навсегда отдано ей, взамен чего я стал обладателем предмета несравненно более драгоценного, а именно — ее сердца. В то время, как я пишу эти строки, она находится здесь, возле меня, и если в письме моем не обнаружится грамматических ошибок, над которыми ты всегда посмеивался, то это лишь потому, что мой очаровательный орфографический словарик здесь у меня под рукой, а он не позволяет себе ошибаться даже в самых длинных-предлинных словах, как, впрочем, и ни в чем другом, ибо, на мой взгляд он, то есть она, — само совершенство.
Поскольку госпожа Эсмонд привыкла читать все твои письма, я просил тебя ни единым словом не касаться неких деликатных материй, но теперь они перестали быть секретом, и о них знает уже вся округа. Мистер Джордж — не единственный в нашей семье, кто тайно вступил в брак и заслужил гнев своей матушки. Как почтительный младший брат я последовал его примеру и могу теперь рассказать тебе, как это великое событие совершилось.
Вскоре после моего возвращения домой я понял, что нашел здесь свою судьбу. Я не стану описывать тебе, как похорошела мисс Фанни Маунтин за то время, что я пробыл в Европе. Она говорит, что ты будешь другого мнения, и я этому рад, ибо она для меня — та единственная драгоценность на свете, которую я не уступил бы даже моему дорогому брату.
Как ни странно, ни госпожа Эсмонд, ни моя вторая мать (сиречь миссис Маунтин) не замечали нашей взаимной склонности, и этот поразительный факт я могу объяснить только тем, что истинная любовь, по-видимому, делает окружающих слепыми. Моя любовь к Фанни еще возросла, когда я увидел, как обращалась с бедняжкой госпожа Эсмонд, которая держалась с нею крайне надменно и даже грубо, а моя прелесть сносила это с ангельской кротостью (это я все-таки скажу, хотя она и требует, чтобы я не писал такого вздора). В нашем доме с ней обращались немногим лучше, чем со служанкой, — право же, наши негры и те гораздо больше могли себе позволять в разговоре с госпожой Эсмонд, чем моя Фанни.
И тем не менее она говорит, что нисколько не жалеет о том, что госпожа Эсмонд была с ней так сурова, ибо, не будь этого, я, быть может, не стал бы для нее тем, чем я теперь стал. Ах, мой дорогой брат! Когда я вспоминаю, как ты был добр ко мне, как в трудную для меня минуту уплатил все мои долги и спас меня из заключения, как ты терпел нужду, чего никогда бы не случилось, если бы не мое легкомыслие, как ты мог вернуть себе мой долг и не сделал этого, больше заботясь о моем благополучии, нежели о своем собственном, право же, когда я обо всем этом думаю, то просто теряюсь перед таким великодушием и не знаю даже, как благодарить небо за то, что оно послало мне такую жену и такого брата!
Когда я писал тебе, прося переслать мне деньги, полученные в наследство от тетушки, — в то время они действительно были мне настоятельно нужны, дабы не упустить подвернувшуюся весьма выгодную сделку, — у меня не было ни малейшего представления о том, что ты терпишь нужду. Мне и в голову не приходило, что ты, глава семьи, вынужден был стать гувернером сына какого-то пивовара! Что ты вынужден был зарабатывать себе на жизнь пером! Другое дело, когда тебя побуждал к этому твой талант! Я и не подозревал обо всем этом, пока не пришло письмо мистера Фокера, да и это письмо мне бы никогда не довелось прочесть, — ибо госпожа Эсмонд держала его в секрете, — не случись тут у нас с нею размолвки.
