Джеймс Олдридж - Сын земли чужой: Пленённый чужой страной, Большая игра

— Понимаю. Но я думаю о своем положении.

— Сейчас я не могу рисковать, — с огорчением повторил Фредди.

— Ладно, — медленно произнес Руперт. — Не буду усложнять твое положение, Фредди. Ты мне ничем не обязан. Я уйду.

Руперт знал, что возражать бесполезно. Зачем?

— Но ты берегись, — добавил Фредди, — они от тебя не отцепятся.

— Больше они мне уже ничем повредить не смогут, — заметил Руперт.

— Как знать? — мрачно развел руками Фредди. — Я спрашивал Лилла, не все ли равно, завербовали тебя русские или нет, раз ты ведешь себя как надо.

— Положим, это не все равно, — проронил Руперт.

— Пожалуй. До чего же мне не хочется расставаться с тобой, Руперт! Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Я так мечтал…

Руперт поднялся.

— Я могу лишь обещать тебе, — сказал Фредди, — что ты сможешь уйти пристойно. На этом я настоял.

— Какое это имеет значение?

— Имеет. Для меня. И для Джо.

Выходя из комнаты, Фредди добавил:

— Ничего, я еще посчитаюсь с этим старым ублюдком Лиллом. Да и Рандольфу припомню. Пусть только улетит твоя русская.

Они вернулись к нам в самый разгар веселья, оба были чем-то угнетены и молчаливы; всем стало ясно, что они приняли какое-то решение. А я понял, что каждый из них лишился чего-то дорогого для себя.

Даже Джо это почувствовала. Она поднялась, ласково взяла Руперта под руку и сказала, что им пора домой. Они быстро ушли, не дожидаясь «роллс-ройса» Фредди, хотя машина была уже вызвана, чтобы их отвезти.

█

Теплым, почти летним днем Руперт, Роланд и я глядели, как пассажиры собираются в зале ожидания лондонского аэропорта. Руперт попросил меня поехать с ним, и я с удивлением обнаружил в машине Роланда.

— У него каникулы, — объяснил Руперт.

Но, по-моему, он захватил Роланда для того, чтобы придать проводам семейный характер, а меня взял за компанию. Утром он позвонил по телефону в советское торгпредство, и ему сообщили, что члены делегации улетают сегодня, как было намечено (большинство давно вернулись на родину). Может ли он поговорить с госпожой Водопьяновой? Ее нет. Не было ее и в посольстве.

— Отсюда не видно самолетов, — пожаловался Роланд, когда мы стояли внизу. — Пойдем на крышу!

— Подождем еще немного, — сказал, сдерживая нетерпение, Руперт.

Но мне тоже хотелось посмотреть, что там выло и гремело у нас над головами, и мы с Роландом поднялись наверх.

Сквозь стеклянную стену я вдруг увидел внизу Нину. Она ожидала посадки на самом аэродроме. Как видно, она прошла через какой-то другой ход и стояла в очереди к маленькому автобусу, который подвозил пассажиров к самолетам.

— Вон она! — обрадовался я, и мы помчались вниз сообщить нашу новость Руперту.

— Подождите здесь! — приказал он и побежал по эскалатору к выходу, где стояла девушка в форме.

Мы не послушались и последовали за ним.

— Нина! — закричал он.

Она не услышала.

— Можно туда пройти? — спросил он девушку. — На минуту. По важному делу.

— Нет, это запрещено.

— Черт возьми…

Он стал снова звать: «Нина! Нина!» Она была уже в автобусе, но кто-то жестом указал ей на Руперта. Нина выглянула в окно и заспорила со служащим аэропорта, и в эту минуту автобус тронулся. Я успел лишь мельком увидеть ее лицо, лицо человека из другого мира, обычно такое ясное, а сейчас полное печали.

— Могу я подойти к этому русскому самолету? — упрашивал Руперт девушку. — Разрешите, пожалуйста. На одну минуту.

— С удовольствием, если у вас есть дипломатический паспорт или удостоверение министерства иностранных дел, — ответила она. — Пассажиры уже прошли таможенный досмотр.

Мы побежали на крышу, откуда было видно, как стартуют самолеты.

— Они похожи на крабов, — воскликнул Роланд. — Взгляните на тот самолет, вон там!

Мы с Рупертом ждали молча, пока не услышали, как голос в репродукторе объявил, что в Москву отправляется самолет Аэрофлота, и не увидели, как белая реактивная громадина с закинутыми назад крыльями поползла по взлетной дорожке, волоча по бетону тяжелое брюхо. Потом она вдруг подскочила и повисла в воздухе низко над землей. Какие-то лица в окошках промелькнули над головой, нас обдало волной горячего воздуха, и Нина исчезла — на этот раз, Руперт знал: уже навсегда.

Меня бы удивило, если бы Руперт сложил оружие, — это было не в его характере; но никто не поверил бы, что и Фредди забудет, как его унизили. Я не сомневался: что-то должно произойти.

Впрочем, лично я не очень был этим занят, все мои мысли были поглощены судебным процессом Пепи. Я пытался доказать ей, что самое благоразумное в ее положении— признать себя виновной. Тогда она могла бы избежать тюрьмы. Я уговаривал ее не валять дурака, потому что сидеть в тюрьме — не лучший способ защищать свои убеждения. Однако с Пепи творилось что-то непонятное. Она была очень ласкова и со мной не спорила, но в то же время не желала уступать, а когда я говорил, что необходимо признать себя виновной, только зло издевалась в ответ. Разве я что-нибудь понимаю? Я чуть было не сделал ей предложения, но вовремя догадался, что она и над этим посмеется, и промолчал. Я видел, что она решила сесть в тюрьму.

И вот Скотти, Кэти, Руперт и я снова препирались с Пепи, прохаживаясь с нею по коридорам недавно отремонтированного здания суда. Спорил с ней и Парк, размахивая у нее перед носом белой папкой с красными ленточками.

— Побойтесь бога, Пепи, — отчаивался Парк, в голосе его звучало профессиональное рвение. — Вы уже были осуждены условно, и если вздумаете оспаривать обвинение, вас все равно признают виновной, независимо от того, кто будет судьей; вы получите в лучшем случае шесть месяцев тюрьмы, а в худшем — три года. Таков закон.

— Но ведь я полицейского не ударила, — упрямо твердила Пепи, — зачем же я буду признавать себя виновной?

В Скотти проснулся здравый смысл деревенского жителя.

— Не болтай чепуху, — отчитывал он дочь. — Сесть в тюрьму — не самый лучший способ отстаивать свои взгляды. Ты уже сделала все, что могла. Брось дурить.

Пепи не хотелось спорить с отцом.

— Все равно, — пожимая плечами, сказала она надменно, — я не стану врать для их удовольствия.

Руперт наблюдал за ними молча. Я знал, что в душе он согласен с Пепи, потому что она ведет себя честно и не желает идти на уступки, чем бы это ей ни грозило. Наверно, Руперт лучше понимал Пепи, чем мы все, — он один не пытался ее переубедить.

Так или иначе, мы ничего не добились. Пепи отказалась признать себя виновной.

Но, прежде чем мы перешли в зал суда, Парк, отозвав Руперта в сторону, сообщил ему, что адмирал Лилл прикомандировал к прокурору своего человека.

— Я его знаю, — сказал Парк, — он работает у Глэдмена и, по-видимому, будет наблюдать за ходом процесса.

— А что они могут тут сделать? — изумился Руперт.

— Могут вас дискредитировать, если вызовут вас как свидетеля. Пожалуй, я не стану рисковать, лучше нам обойтись без вас.

— Ну, а что будет с Пепи?

— Если они начнут порочить вас, для нее это будет еще хуже, — ответил Парк. — Ну как, Пепи согласится признать себя виновной?

Но Пепи осталась непреклонной.

Процесс был будничным и недолгим — ведь англичане не выносят никакой помпы. И тем не менее в суде царила какая-то особая атмосфера. Если на передних скамьях палаты общин обе стороны кладут ноги на стол, чтобы придать заседанию как можно менее казенный характер, — черные мантии и парики судей достигают обратного эффекта: они выключают суд из обыденной жизни, придавая ему какую-то отрешенность. Присяжные оказались добросовестными людьми ограниченных взглядов, робевшими от возложенной на них ответственности. Пепи сидела на высокой, просторной скамье подсудимых, между двумя полицейскими.

Прокурор зачитал обвинение: подсудимой инкриминировалось нарушение порядка и применение насилия против полицейского, выразившееся в том, что обвиняемая ударила его по голове плакатом с надписью: «Убирайтесь домой, нацистские генералы!» Признает ли обвиняемая себя виновной?

— Не признаю, — произнесла Пепи и добавила: — Они сами знают, что врут.

Судья вскинул на нее глаза и что-то записал, а Кэти шепнула Скотти:

— Девчонка! Зачем эта дура себя так ведет?

Кто-то монотонно огласил сведения о возрасте, происхождении и общественном положении Пегги, а ее защитник пробормотал что-то невнятное. Вызвали полицейского, сперва он дал показания, потом его допросили, после чего защитник заявил, что свидетель, очевидно, спутал Пепи с кем-то другим. Перегруженная работой полиция легко может впасть в ошибку, а в разгар бурной демонстрации тем более.

Я рассеянно следил за этой комедией и никак не мог сообразить, в какую сторону клонятся весы правосудия. Я удивился, когда за Рупертом пришел посыльный: нас просил зайти Парк. Он сказал, что все-таки решил вызвать Руперта, но не как очевидца демонстрации, а для показаний о личности Пепи.