Антоний Оссендовский - Ленин
– Дай рубль, тогда пойду с тобой…
Наконец, дошли они до приюта. Был это маленький дворец, брошенный хозяином и реквизированный властями. Над фронтоном, опирающимся на четыре колонны, висела белая плита с надписью: «Приют для детей имени Владимира Ильича Ленина».
Солнце заходило за деревьями парка и высокими домами. Дети с шумом входили в красивый некогда зал. Теперь царили здесь разорение, спертый воздух и грязь. Стены были изрешечены пулями, испачканы жиром и испещрены коммунистическими лозунгами, смешанными с безобразными надписями; широкие двухэтажные нары, ничем не покрытые, полные пыли, мусора и следов грязных ног, были расставлены вокруг.
Воспитатель зажег керосиновую лампу, а один из ребят поставил на стол таз с вареной картошкой.
– Стерва! – рявкнул сидящий на нарах подросток. – Только картофель могут добыть! Пусть их черная смерть задушит!
После ужина девочки и мальчики начали ложиться спать, подкладывая под голову скрученные лохмотья, бранясь и богохульствуя все время.
В комнату бесшумно проскользнула четырнадцатилетняя девчонка. Была она лучше других одета. Молчала, глядя серьезно и строго карими глазами.
– Где же ты шлялась, Любка! – крикнул на нее подросток, почти нагой, бесстыдно развалившийся на нарах. – Если будешь мне изменять, зубы тебе повыбью!
Сплюнул и безобразно выругался.
Любка, не отвечая ему, разделась и тихо просунула свое верткое тело между подростком и съежившейся подругой.
Зал погрузился в молчание. Раздавалось только громкое дыхание засыпающих детей. За печкой трещал сверчок. Где-то недалеко завыла жалобно собака, тонко, стонуще.
Тишину прервал шипящий, оборванный шепот:
– Ну, ну, Любка…
– Оставь меня! – просила девчонка.
– Соскучился по тебе… ну, не противься… ведь не первый раз… Любка, ты самая лучшая из всех! Поцелуй… не противься!
– Оставь меня! – шепнула она жарко. – Сегодня не могу, Колька! Была с мамой в церкви. Священник отправил богослужение, очень красивое богослужение… все пели… наплакалась.
– Глупые бредни! – засмеялся Колька. – Вера – это опиум для людей… отрава. Иди уж… иди…
– Не хочу! Не понимаешь, что сегодня не могу? – воскликнула она угрожающе.
Они начали бороться, дышать тяжело и бросать проклятья. Дети проснулись и ругались:
– Спать не дают, собаки паршивые!
Колька впал в ярость:
– Ага! Ты такая? – крикнул он. – Плевать я хочу на тебя, плюгавку! Нос задирает… Обойдусь без тебя, но ты меня еще попомнишь, падаль! Манька, ко мне!
Какая-то нагая фигура, таща за собой грязные лохмотья, перескочила через лежащих детей и со смехом упала на нары тут же около подростка.
– Пусть смотрит эта потаскуха, как любят друг друга порядочные коммунисты! – крикнул Колька, обнимая девушку.
Дети поднялись со своих мест и окружили мечущиеся тела товарищей. Смотрели блестящими глазами, стискивая зубы и громко вздыхая.
Только после полуночи в Приюте для детей имени Владимира Ильича Ленина взяла верх тишина. Все спали. Только одна фигура, съежившаяся под дырявым, подпаленным одеялом, тихо плакала, поднимая плечи и вздыхая жалобно. Была это Любка. Предчувствовала что-то недоброе и была оскорблена в своих чувствах, которые охватили ее в церкви, где таинственно пылали желтые языки восковых свечей, раздавались голоса хора, а священник, седой и доброжелательный, проникновенным голосом промолвил певуче:
– Минуют они муки и несчастья, придет Христос Спаситель и скажет: «Благословенны маленькие дети, потому что для них есть Царство небесное Отца моего!».
Уснула она в слезах и вздохах. Пробудил ее шум. Дети вставали, ругаясь и крича.
Колька бесстыдный, нагой обнимал и щипал Маньку. Никто не мылся и не расчесывался. Только один из подростков, покрытый грязью с ног до чуба бесцветной головы, налил воды в миску, оставшуюся после съеденной картошки, и мыл ноги.
Внесли чайник с чаем, жестяные кружки и порезанный на равные кусочки хлеб. Дети начали есть. Заметив входящего воспитателя, Колька воскликнул:
– Товарищ! Любка Шанина была вчера в церкви. Требую суда над ней, так как она изменила принципам коммунистической молодежи!
Суд состоялся немедленно, тут же, у стола, на котором стоял искривленный чайник и заржавленные грязные кружки. Любка была лишена права пользоваться благодеяниями приюта имени Ленина.
Немного погодя стояла она на улице и оглядывалась беспомощно. Не знала, что с собой делать. Идти к матери, которая сама жила впроголодь, не посмела. Безотчетно направилась она в город. На рынке, куда каждое утро приезжали крестьяне с капустой, картофелем и хлебом, выменивая сельские продукты на разные предметы и одежду, Любке удалось незаметно схватить огурец. Побежала она с ним в сторону людных улиц.
На Дмитровке она встретила банду детей и подростков.
Они заговорили с ней и выпытывали о Москве. Шли они из сельской местности, из маленьких городков. Бездомные и голодные, прибыли в столицу, где легче было с пропитанием.
– Буду о тебе заботиться! – произнес черный, как цыган, подросток, щипая Любку за бедро.
– Хорошо! – ответила она, кривясь от боли. – Покажу вам Москву.
Жизнь ее научила, что без опеки нельзя прожить даже одного дня. И что покровительство нужно покупать.
– Будем жить с тобой, – добавил подросток. – Зовут меня Семен, называй меня Сенькой… Но помни, если мне изменишь, забью!
– Хорошо! – согласилась она немедленно.
Подросток выпытывал о ее судьбе, и, услышав короткий обычный рассказ, засмеялся громко и сказал:
– А я от родителей убежал, чтобы их проказа сожрала, так как пронюхал, что время «делать ноги»! Голод был у нас дома, аж вспоминать страшно! Одной ночью вижу, что отец берет топор – и трах! Брата моего в лоб. Потом целую неделю были сыты. Только я своей очереди не ждал. Пусть они там себя сожрут, я предпочитаю иначе…
Дети пробегали многолюдные улицы, глазели на Кремль и на Иверские ворота, где под величайшей святыней России – Чудесной иконой Божьей матери – виднелась красная надпись: «Вера и Бог – опиум для народа!».
Банда побиралась, всей кучей окружая прохожих и клянча, выстаивала часами под окнами столовой, устраивая свалку из-за брошенных им костей и кусков хлеба; подстерегала хозяев ларьков и хватала, что попало. Подростки ловко запускали маленькие ладони в карманы входящих в трамвай людей; девчонки преследовали молодых мужчин и исчезали с ними в воротах домов. Возвращались они вялым шагом, звеня серебряными монетами.
– Слушай, Любка! – шепнул черный подросток. – Видишь этого старого потаскуна? Уже два раза на тебя оглядывался… О! Еще… видишь? Глаз прищурил. Ну, пройдись около него. Может, заработаешь…
Девчонка энергичным шагом догнала старого человека с красным лицом и оглянулась на него заговорщически.
Она скрылась в воротах. Он пошел за ней. Вскоре они пошли вместе. Любка крикнула:
– Сенька, где тебя ждать?
– На Красной площади! – откликнулся он и махнул рукой.
Так минули лето и осень.
Дети проводили ночи на лавках, стоящих на бульварах, под мостами, в парках или за городом, там, куда некогда вывозили городской мусор.
Пришли морозы и холодные ветры. Снег покрыл толстым слоем дырявые крыши, пришедшие в негодность мостовые и тротуары столицы.
Дети каждый вечер бежали на Красную площадь, Тверскую, Кузнецкий мост и Арбат – единственные улицы, содержащиеся для иностранцев в порядке. Стекались сюда толпы бездомных людей. Кроваво бились за место у погашенных, но еще горячих асфальтовых печей; у костров, разожженных для обогрева прохожих.
Тверская улица. Фотография. Начало ХХ века
Черный Сенька, которого называли «Атаманом» ввиду страха, который он сеял среди других, почти всегда отвоевывал для себя и Любки наилучшее место. Однако же порой были вынуждены проводить ночь в публичных уборных, в ящиках для мусора, в запущенных подвалах, в разрушенных каменных домах, в канализационных колодцах, дрожа от холода и щелкая зубами.
Постоянно голодные и отчаявшиеся ребята, руководимые Сенькой, нападали на прохожих, грабили магазины и сражались с другими бандами, дерясь на ножах и кастетах.
Во время ночных нападений патрули убили и ранили нескольких ребят из банды Атамана.
Перед праздником Пасхи свирепствовали страшные морозы, а с ними неотступный товарищ – голод. Улицы были пусты. Едва прикрытые лохмотьями дети не смели выбраться из своих потайных мест. Сенька нашел на свалке место, куда свозили конский навоз. Выкопали в нем выемки и устроили теплые приюты.
В один из вечеров Сенька вернулся из разведки.
– Гей, голытьба! – крикнул он. – У вас будет кормежка. На мусор выкинули конскую падаль. Трогаем на ужин!
С веселыми криками дети выбежали из своих убежищ, над которыми поднимался резко пахнущий пар, и окружили конский труп. Ножами ковыряли и резали мерзлое туловище, зубами раздирали и отрывали куски темной падали. В течение нескольких дней банда долго была сыта и счастлива.
