Я? - Петер Фламм
Моим другом? Розами? Его глаза холодны и серы, лицо жестко, шея тонка и изогнута, губы плотно сжаты, левое плечо подрагивает, он сдержан, у него есть время, он поджидает добычу.
Однажды уже было что-то подобное, однажды он сидел вот так напротив меня, не знаю когда, не знаю почему, все было очень похоже на этот момент, но теперь-то уже все равно, он хочет быть моим другом, нельзя его отвергать, война кончилась, все хорошо, надо благодарить судьбу, что я жив, а не лежу мертвый, размазанный в грязи, я очень одинок, нужно с кем-то дружить, почему бы и не с ним, я же никого больше не знаю, я не помню, чтобы вообще кого-то знал, он умен, а я не боюсь, никто в это не поверит, о нет, ни он, ни Грета, я настоящий человек, я это доказал, я решился на то, на что никто бы не решился, и я жив, теперь все начнется сначала, только теперь все начинается, будет нелегко, он должен мне помочь, я хочу посвятить его в мои планы, спросить его, как сейчас с работой, он наверняка знает, ведь, в конце концов, у него профессия… а у меня…
— Вы сразу же приступите к работе? — словно эхо доносится снаружи.
— Да, то есть через несколько дней, наверное, нужно сначала посмотреть, возможно, сперва нужно кое-что уладить, чтобы… отдохнуть ведь тоже надо, не так ли, вы, наверное, тоже… вы, наверное, тоже не сразу взвалите на себя все дела, нужно подождать, пока ситуация прояснится.
— Зачем ждать? К делу, пока другие не вернулись. Сейчас все хлынут назад к работе, начинается большая гонка, кто сейчас не ухватит свой кусок пирога, останется с носом.
Он хочет меня подловить, вывести на чистую воду, я не выдам себя, ему нечего будет мне предъявить, он вынюхивает вокруг меня, идет по следу, я не против, я так же умен, как он, так же образован, как он, друг, друг, который выведывает, или я слишком чувствителен, он не имеет в виду ничего плохого, конечно, но где же Грета, нужно быть ко всему готовым, нет, нужно атаковать, нет, нужно опередить, зайти с фланга, на всякий случай.
— А вы? Ваша работа?
— Начинаю завтра. Преступники есть всегда!
— Печальная профессия…
— Вы так считаете? Носить прокурорский берет, защищать интересы государства, карать за грехи по воле высшей силы…
— Она и сама справится.
— Но она нуждается в наших руках как в инструменте. Человека надо защищать от самого себя. Раньше вы говорили иначе.
Раньше? Он опять за старое? Кому он угрожает? Из одного укрытия в другое — ему меня не достать.
— С тех пор случилась война, война и смерть. Потому и в нас кое-что поменялось, исчезло и изменилось.
— Но есть дела, у которых нет срока давности, всегда остаются открытыми, посвященный видит их кровавую отметину, пока она не будет искуплена.
— Возможно.
— Даже если закон не может покарать, существуют раны, никогда не заживающие, они открываются снова и снова. Потому что в них что-то застряло, какой-то осколочек; такая рана не может затянуться, гной все время прорывается сквозь тонкую кожицу. Вам как врачу это должно быть прекрасно известно.
Мне, мне как врачу, да, конечно, а как же, ведь я врач, но он, почему он мне об этом говорит, выдает это, так глупо, просто смехотворно, я и сам знаю, что я врач, хирург, разумеется, вот в этом шкафу должны лежать инструменты, дверь справа ведет в смотровой кабинет, он весь белый, поблескивают инструменты, за стеклянной перегородкой пыхтит газовая горелка, там стоят пробирки, стерилизатор, стеклянные банки с притертыми крышками, вата и марля, порошки и йод, все ясно, словно облако висело у меня перед мозгом и теперь оно испаряется, мне сейчас же нужно туда, нужно все увидеть, ощупать, все ли на своем месте, не разбилось ли что, не запылилось ли, Грете туда заходить нельзя, я ей когда-то запретил, кто же обо всем этом заботился, нужно сейчас же спросить, нужно сейчас же вызвать медсестру и санитара, все нужно перезапустить, все начать заново, пациенты в передней заждались, он должен меня извинить, я действительно больше не могу сидеть здесь и прохлаждаться, ведь моя жизнь не такая, надо работать, зарабатывать деньги, очень много, надо купить Грете кольцо, с черной жемчужиной, она же всегда хотела такое, черную жемчужину, или она у нее уже есть, на среднем пальце левой руки, черная на белой коже, за ту большую операцию так хорошо заплатили, как… да, но смогу ли я теперь, смогут ли мои руки врезаться в чужую плоть, в обнаженное тело, сломанные кости, ремни, и гипс, и кровь, хлороформ и голые женщины…
— Да что с вами, что случилось, вы вдруг так побледнели. — В его голосе слышится триумф, он едва справляется со своим лицом, в глазах пылает явная ненависть. — Позвать вашу супругу?
Тут в комнате опять появляется пес, я его совсем не замечал, он все время был здесь, притаился под стулом Боргеса, положив морду на лапы, теперь он вылез, потянулся и медленно побрел к выходу, поджав хвост между ног.
— Уже поздно, — наконец говорю я ему, погруженному в себя, как будто почти забывшему обо мне, — вы простите меня, если я сейчас попрошу вас уйти. Грета, видимо, уже удалилась к себе, первый день, мы пока еще не привыкли ко всему заново, многовато всего, да?
— Да, вы меня тоже простите, — говорит он, вставая, — я потерял счет времени, хотел зайти лишь на минутку, поприветствовать вас и вашу супругу и извиниться, и вот, не правда ли, мы теперь друзья
