Молодой Бояркин - Александр Гордеев
болтун…
Через полчаса старик стащил с багажной полки рюкзак с широкими походными
лямками.
– Сын должен встретить, – сказал он Николаю, не замечая посмеивающегося
Прокопия Ивановича.
Теперь он начал внимательно всматриваться в окно, отыскивая знакомые приметы,
когда же вагон пролетел по гудящему железному мосту, поднялся и надел простой клетчатый
пиджак, на котором оказались три ряда орденских планок и отдельно два ордена Славы.
Прокопий Иванович засуетился, схватил рюкзак и, задыхаясь от его неожиданной
тяжести, помог вынести в тамбур. Николай тоже пытался помочь, но в узком проходе только
мешал.
– Где воевал-то? – перекрикивая скрип тормозов, спросил Прокопий Иванович у
бородатого в тамбуре.
– В Белоруссии, под Смоленском, в Польше. В разведке, – ответил тот.
Поезд остановился, и он вышел на промазученый гравий какой-то маленькой,
утонувшей в зелени станции. С платформы к нему шел высокий мужчина в мотоциклетном
шлеме и в забрызганных грязью сапогах.
Через две минуты поезд тронулся. Пока Прокопий Иванович и Бояркин пробирались к
своему купе, промелькнуло название станции.
Вечером они сидели друг против друга за маленьким столиком, смотрели в окно и
думали каждый о своем. Лицо старика в последних отсветах солнца казалось грубым и
бугристым, как ласточкино гнездо. Непонятно было, куда исчезла его насмешливость.
– Леспромхозовский я, – вдруг сообщил он, – правда, уж пятый год на пенсии.
Старуха, слава богу, есть. Внуков и детей уйма. Одна дочь в Ленинграде. Приглашают жить к
себе. А мы деревню любим, задумчивость, в общем. Жить-то ведь надо так, чтобы успевать
соображать, что живешь. В Ленинграде, к примеру, или в Москве все бегут как угорелые.
Бегут, бегут… Остановиться бедным некогда. Едят-то прямо на ногах в магазинах.
– В кафетериях, – с улыбкой уточнил Николай, которого сейчас как раз и притягивало
это "бегут".
0н вообразил светлый и прекрасный город, в который приедет. Сначала пойдут старые
маленькие, даже скособоченные домики, которые постепенно сменятся высокими и
светлыми. Маленькие домики портили всю картину, а вот если бы, как в ворота, сразу
вкатить в настоящий город… Николай даже вздохнул взволнованно.
– Зря я над ним смеялся-то. Он ведь фронтовик, орденоносец, – говорил между тем
Прокопий Иванович, – а вот у меня по-другому вышло. Нас, леспромхозовских, вначале
взяли на войну, а потом вернули. Девки да бабы в нашей работе слабоваты. Тяжело было –
тоже мурцовочки-то хлебнули… Война, она ведь по всей территории была, хотя сам-то фронт
только с краю… Это уже в пятидесятых годах один военкоматовский увидел мой белый билет
и говорит: ты же, мол, здоровый как бык. Ох, я и выдал ему! Они же сами мне этот билет
всучили. Сколько я ходил, уговаривал. Но, с другой стороны, и они правы – надо было кому-
то лес валить. А как по справедливости – кому нужно было на смерть идти, кому нет? Как тут
рассудить? Вот у тебя деды есть?
– Нет, – ответил Николай. – Одного в сорок первом убили, другого, кажется, в сорок
втором.
– Н-да-а, – напряженно пошевелив губами, пробормотал старик. – Вот тут и
разберись… Если бы я погиб на войне, то не было бы моих шестерых девок. И внуков бы они
не нарожали. Но, может быть, твой дед тогда остался бы, и у тебя теперь было бы больше
родни. Ты, конечно, и не думал об этом, а я на пенсии только о таком и думаю. Самое-то
страшное в войне то, чего мы не понимаем и даже не можем по-настоящему понять. Страшно
то, что сейчас не живут люди, которые не родились. И тут по справедливости не разберешь,
кто должен был погибнуть, кто нет. Никто не должен бы – вот и весь сказ. Но ведь погибли, и
надо как-то это объяснить.
К вечеру они остались в купе вдвоем, и Прокопий Иванович мог говорить, даже когда
улеглись.
– У нас ведь тоже трудно было. Мы когда, добровольцами собрались, так нам говорят:
от трудностей бежите. Народу у нас и вправду не хватало. Лес валили в одиночку. Брата
моего старшего лесиной насмерть зашибло. Как ударило, только кровь из ушей, и все. И меня
цепляло. Сюда вот, погляди-ка…
Весь день старик говорил об одном и том же, и Бояркин притворился спящим.
– Да что я могу рассказать, – вздохнув, еле слышно пробормотал Прокопий Иванович,
– я это что… Тебе бы того, с орденами, послушать. А слушать-то надо, а то вы, молодые,
сейчас как бы в аванс живете. Вот и ты, друг мой Колька, кто ты есть сейчас? Человек – не
спорю. Две руки, две ноги и голова. Так ведь, люди сразу с такого начинались. А ты вот
сейчас едешь в поезде, глазеешь себе туда-сюда. И одет, и обут, и все в твоем распоряжении.
А ведь это не всем давалось, не всем. Так чем же ты от других отличаешься? Да ничем, Но
только все, что ты имеешь и видишь кругом-то – это все в аванс. Эх, полка-то… полка-то…
Прямо готовый матрас. Хорошо жить стали. В космос летаем, А ведь на ракеты много
надо было силы накопить. Они ведь вон какие мощнющие. Какую свою силу в дело
вложишь, такой силы это дело и есть. Может, и от моей силенки там немного…
Бояркину было неудобно, что старик говорит так откровенно, но потом догадался, что
с какого-то момента он просто думает вслух, и даже слова "друг мой Колька" сказал для себя.
Можно было, конечно, и вникнуть во все, но до того ли?
Николаю понравилась атмосфера длинной дороги. Как здорово было видеть леса,
поля, города, такие одинокие и беспомощные перед широтой пространства станции и
маленькие полустанки. Как хорошо показалось ночью, в полусне, ощутить мягкие толчки
тормозов, заметить в купе яркие вспышки проносящихся прожекторов, услышать голос
сильных станционных динамиков, а днем увидеть залитый солнцем незнакомый перрон,
людей с чемоданами, которые съехались на этот железнодорожный узелок или, напротив,
разъедутся сейчас в свои села, поселки, города, о которых ты даже не слышал и, возможно,
никогда не услышишь. Разве могло это быть каким-то авансом, который якобы возможно
оплатить?
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Первый же экзамен в школу милиции Бояркин завалил. Оценки стали известны
вечером, и ему разрешили ночевать в общежитии еще ночь. На другое утро Николай с
чемоданом вышел на крыльцо и нырнул в парк через дорогу. Минут пять просидел на
скамейке, ни о чем не думая, лишь "согласуя" себя с новой обстановкой.
По тому, что особого расстройства
