Елисейские Поля - Ирина Владимировна Одоевцева
— Нет, уж я лучше пойду. Пора. Передайте, пожалуйста, привет…
Люка провожает его в переднюю. Владимир Иванович надевает пальто.
— Нехорошо обижать сестру, Люка.
— Обидишь такую. Она сама всякого обидит. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, Люка.
Люка возвращается в столовую. Екатерина Львовна сидит за столом под лампой, положив голову на руку.
— Мамочка, милая. Что с тобой? Тебе грустно?..
— Ах, Люка. Разве мне легко все это видеть?..
Люка не понимает, что значит «все это», но сердце сжимается от жалости.
— Мамочка, это пройдет. Ты увидишь, как будет хорошо.
— Мама, — кричит Вера из-за двери. — Я не хочу, чтобы этот змееныш спал со мною. Пусть ночует где знает. Я ее не впущу.
— Хорошо, я возьму Люку к себе. Но ты впусти меня, Верочка. Я хочу с тобой проститься.
— Я уже легла, мне лень вставать, спокойной ночи.
Люка бьет в ладоши:
— Вот как чудно, я буду спать с тобой, мамочка…
Люка лежит на диване в комнате матери. Диван твердый и узкий, и бока болят, но Люка блаженствует. С мамой можно поговорить, мама не облает, как Вера.
— И тогда они убили ее, разрезали на куски и бросили в Сену… Ты слушаешь, мама?..
— Спи, — сонно отвечает Екатерина Львовна, — уже поздно.
Темно, тихо и тепло. Красная лампадка мигает перед иконой. Овальное зеркало тускло поблескивает над диваном. Полосатое кресло в углу кажется гвианским каторжником. Притаился, присел на корточки, ждет, чтобы прыгнуть с ножом на горло.
— Мама, послушай.
Люка высоко поджимает холодные колени, поворачивается на другой бок, вздыхает.
— Мама, ты спишь?
На постели шуршат простыни.
— Что тебе, Люка? — спрашивает сонный голос.
— Мама, послушай, не спи… Скажи, ты не знаешь… Есть такие стихи у Лермонтова — «Ангел смерти». Ты не помнишь?..
— Какие еще там стихи? Спи…
— Ах, мама, — взволнованно шепчет Люка, — я все вспоминаю и не могу заснуть.
— Глупости, перекрестись и спи. Лермонтова завтра в библиотеке возьмешь, тогда и прочтешь. А теперь спи.
Люка замолкает на минуту.
— Мама, — спрашивает она снова, — мама, ты видела, как умирают?..
— Молчи, Люка… И что за страхи на ночь, перекрестись и спи.
Тихо. Сквозь темные занавески на окне падает узкий зеленоватый луч уличного фонаря. Люка поднимает голову с подушки, всматривается в зеркало над диваном. Уличные тени, расплывчатые и смутные, скользят по темному стеклу. Страшно. Люка прижимает руки к груди. Кто это там в глубине?.. Кто?.. Кровь медленно и мучительно отливает от сердца, и пальцы холодеют. Кто это?.. Неужели он?..
— Мама, — шепчет Люка, — мама, ты видела, как папу расстреливали?
— Люка, — вскрикивает Екатерина Львовна и щелкает выключателем, — Люка, что ты говоришь?..
Люка сидит на кровати и широко раскрытыми глазами смотрит в зеркало. Худые плечи вздрагивают под ночной рубашкой.
— Зачем ты зажгла свет? Зачем? Еще минута, и я увидела бы его.
— Кого?.. Что ты говоришь, Люка? Что с тобой? Выпей воды.
Екатерина Львовна наклоняется над ней, но Люка прячет лицо в подушку.
— Оставь меня. Я уже почти видела его. А теперь все пропало. Пропало.
4
Со смертью у Люки старые и сложные отношения. Пяти лет Люка слушала сказки про волшебниц и злых колдунов, прижимаясь к маминым коленям.
— Мама, ведь это все еще повторится? Не правда ли, повторится? — спрашивала она, бледнея. — И волшебницы, и колдуны? Когда я вырасту, а ты будешь мертвая. Да?
И мама грустно улыбалась:
— Разве ты хочешь, чтобы я умерла?..
— Ах нет. Но ведь бабушка уже умерла. Значит, теперь твоя очередь. Но ты все-таки, пожалуйста, поживи еще. Без тебя мне будет очень скучно.
Люка соскальзывала с теплых маминых колен, бродила по большому неосвещенному дому, пока не попадала в длинный коридор. Из коридора дорога уже одна — хотя и запретная — прямо в кухню. Люка робко толкала дверь и останавливалась. В кухне было жарко. Плита пылала красными огнями, в кастрюлях и на сковородках что-то кипело и жарилось. Синий чайник подскакивал, хлопая крышкой. Вода в нем булькала неприятно и насмешливо. Люка отворачивалась, лучше не смотреть на него. Она осторожно подходила к толстой кухарке и дергала ее за передник:
— Аксинья, расскажи про чертей.
И кухарка, помешивая что-то деревянной ложкой в кастрюльке, сейчас же начинала:
— А было это, барышня Люка, давно, когда вас еще и на свете не было. А я тогда была не такая, как теперь, а красавица, загляденье, коса до пят, глаза как звезды, сама румяная да белая. Вот и иду я однажды пройтись. Только вышла из села — гляжу, у самого леса тройка стоит, звенит бубенцами, ямщик с павлинным пером, кони быстрые, а в санях барин, чернявый, бородка клинушком, шуба тысячная и шапка бобровая. Сделал он мне этак ручкой: «Эй, красавица, садись, прокачу». Я было уж и ножку в сани занесла, да тут как подует ветер, и с барина шапку долой. А под шапкой-то волосы курчавые и рожки торчат. Ну, я назад, перекрестилась. Только снег столбом пошел, ни барина, ни тройки. А если бы села в сани, прямехонько в ад, в пекло доставил бы меня, а там за ножки да на сковородку. Жарься себе, как блин, чертям на радость.
— А теперь, Аксинья, чертей уже нет?
— Теперь уже нет. Все перевелись. Зато теперь большевички`. Большевички-то, говорят, еще почище чертей будут…
В одно утро встали с испуганными лицами, бегали по дому, укладывали чемоданы и сундуки. Надо удирать, завтра будет поздно…
У Люки был маленький ангорский котенок. Люка очень любила его, и первой ее мыслью было: а Ступка?
— Мама, Ступка поедет с нами?
— Нет, куда с кошкой. Там тебе новую купим.
— Мама, пожалуйста, возьмем Ступку. Я не могу без Ступки.
Но мама неожиданно рассердилась:
— Нет, сказано тебе. Нет. Ступка останется. Не приставай. И без тебя голова кругом идет.
— Так Ступка не поедет?..
— Нет, нет, и не топчись под ногами. Иди играть.
Люка не плакала, она взяла котенка на руки и вышла в сад. Было тихо, холодно и грустно. Белое осеннее солнце светило сквозь голые ветки. Песок скрипел под ногами. Люка села на качели, прижимая Ступку к груди.
— Ступка мой, Ступочка. Как ты будешь без меня, Ступка?..
Она оттолкнулась ногой, и качели тихо закачались. От их мерного укачиванья стало еще грустней, еще безнадежней.
— Ступка мой… — Люка поцеловала его пушистую шерсть. — Ступочка…
Качели остановились. Люка смотрела на березы, на тяжело летевшую ворону, на крышу дома. Котенку надоело лежать неподвижно, он зацарапал лапками по Люкиному платью, стараясь освободиться, но Люка крепче
