Другая страна - Джеймс Болдуин
Леона снова скрылась на кухне.
– Типичная южанка, правда? – сказал Руфус. – Они умеют там воспитывать своих женщин, учат, как ухаживать за мужчинами.
Из кухни послышался смех Леоны.
– Они только этому нас и учат.
– А что тебе еще надо знать, киска? Ты и так умеешь сделать мужчину счастливым.
Руфус и Вивальдо обменялись понимающими взглядами. Вивальдо широко улыбнулся.
– Так что, Руфус, поднимешь ты сегодня свой зад?
Отбросив одеяло, Руфус соскочил с постели, зевнул и, вскинув руки, потянулся.
– Ну и видок у тебя сегодня, – сказал Вивальдо, бросая другу трусы.
Руфус натянул трусы, затем влез в старые серые слаксы и накинул выцветшую зеленую рубашку спортивного покроя.
– Жаль, что тебя вчера не было. Там такую травку давали – закачаешься.
– У меня вчера и без того проблем хватало.
– Опять Джейн? И, конечно, ссорились?
– Она напилась и несла всякую дичь. Ты ее знаешь. Больной человек, не может с собой совладать.
– То, что она с придурью, я знаю. А вот что с тобой?
– Наверное, получаю, что заслужил. Может, втайне хочу, чтобы меня так прикладывали.
Они прошли к столу.
– Вы первый раз в Гринич-Виллидж, Леона?
– Нет, бывала и раньше. Но пока не узнаешь людей, место так и остается чужим.
– Теперь вы знаете нас, – сказал Вивальдо, – а, между нами говоря, мы здесь знаем всех. Покажем вам все самое интересное.
Руфуса почему-то раздражала манера разговора Вивальдо с Леоной. Радостное настроение улетучилось – как не бывало, в душе зародились дурные подозрения. Он бросил украдкой взгляд на Вивальдо, тот потягивал пиво, поглядывая на Леону со своей непроницаемой улыбкой – слишком уж открытой и добродушной: поди пойми, что под ней таится. Руфус перевел взгляд на Леону: сейчас, при дневном свете, в халате с чужого плеча, с подколотыми волосами и без всякой косметики на лице, ее и хорошенькой-то не назовешь. Может, Вивальдо смотрит на нее с презрением, как на заурядную простушку, но это означает, что Вивальдо переносит презрение и на него, Руфуса. А может, он флиртует с ней, потому что Леона кажется ему незатейливой и доступной – чего уж от нее ждать, коль она пошла даже с Руфусом.
Но тут Леона улыбнулась ему через стол. У него екнуло сердце, и сладко заныло внизу живота; вспомнив их яростную и нежную близость, он решил – черт с ним, с Вивальдо. Того, что было, Вивальдо не отнимет у него.
Руфус перегнулся через стол и поцеловал девушку.
– Можно еще пива? – попросил, улыбаясь, Вивальдо.
– Бери. Сам знаешь где, – сказал Руфус.
Леона, взяв стакан гостя, отправилась на кухню. Руфус показал язык приятелю, который насмешливо смотрел на него.
Вернувшись, Леона поставила перед Вивальдо свежее пиво и объявила:
– Вы, мальчики, не торопитесь, заканчивайте спокойно завтрак, а я пока пойду переоденусь. – Забрав свою одежду, Леона исчезла в ванной.
Некоторое время они молчали.
– Она что, останется здесь, у тебя? – задал вопрос Вивальдо.
– Еще не знаю. Ничего не решено. Хотя, думаю, она бы не возражала.
– Это видно невооруженным глазом. Но квартирка тесновата для двоих.
– Можем найти что-нибудь попросторнее. Кроме того, ты ведь знаешь, я чертовски мало нахожусь дома.
Вивальдо некоторое время обдумывал его слова, наконец осторожно произнес:
– Надеюсь, ты понимаешь, дружок, это, конечно, не мое дело, но…
Руфус взглянул на него.
– Она разве тебе не нравится?
– Напротив, очень нравится. Милая девушка. – Вивальдо отхлебнул пива. – Вопрос в том: насколько она нравится тебе?
– А ты не видишь? – ухмыльнулся Руфус.
– Говоря откровенно, нет. То есть я вижу, что нравится, но… даже не знаю.
Они снова помолчали.
– Причин для беспокойства нет, – подытожил Руфус. – Я уже большой мальчик.
Вивальдо поднял на него глаза.
– Но и мир вокруг тебя тоже большой. Надеюсь, ты подумал об этом.
– Подумал.
– Все несчастье в том, что у меня по отношению к тебе слишком отцовские чувства, сукин ты сын.
– Все вы, белые ублюдки, одинаковы.
Выйдя на улицу в воскресенье, они встретились с тем «большим миром», о котором говорил Вивальдо. Судя по неприязненным взглядам прохожих, он был настроен к ним враждебно, и Руфус понял, что совсем забыл о существовании этого мира и о его неиссякаемой способности ненавидеть и разрушать. Он не подумал, что ждет его с Леоной, потому что даже не рассматривал возможность их совместной жизни. Но она здесь, рядом, идет с ним по улице, и если он захочет, с радостью останется у него. Но за это придется платить – и немало: возможны стычки с хозяином дома и соседями, с подростками в Гринич-Виллидж и со всеми, кто приезжает сюда на уик-энд. Его семья тоже в восторге не будет. Но если у родителей протест – всего лишь привычный рефлекс на жизнь, то сестра Ида мгновенно возненавидит Леону. Она всегда ждала от Руфуса чего-то необыкновенного и, кроме того, обладала чрезмерной щепетильностью в расовых вопросах. «Будь она чернокожей, Руфус, ты и не взглянул бы на нее, – скажет Ида. – Но ты готов жить с любой швалью, если у той белая кожа. В чем дело? Ты что, стыдишься, что ты черный?»
Он вдруг впервые в жизни задумался над этим вопросом, точнее, тот на секунду обжег его мозг и почти сразу же, как бы извиняясь за доставленное беспокойство, погас.
Руфус искоса посмотрел на Леону. Вот теперь она была по-настоящему хорошенькой. Девушка заплела свои длинные волосы в косички и подколола наверх, эта, немного старомодная прическа делала ее значительно моложе своего возраста.
Навстречу шла юная чета – продавцы воскресных газет. Руфус перехватил взгляд молодого человека, с любопытством устремленный на Леону; потом оба, и юноша, и девушка, оценивающе оглядели поочередно Вивальдо и Руфуса, как бы решая, кто же ее любовник. Но Гринич-Виллидж – особый район, своего рода свободная зона, и только по быстрому, почти робкому взгляду молодого человека Руфус понял: тот догадался, что любовные отношения с Леоной связывают именно его. Однако лицо женщины приняло сразу же холодное выражение – словно ее окатили ушатом ледяной воды.
Они вошли в парк. На скамейках сидели старые неряшливые женщины из трущоб Ист-Сайда, чаще одни, иногда рядом с ними можно было увидеть седых, высохших мужчин; тут же дамы с претензией на элегантность, живущие на Пятой авеню, прогуливали своих собачек, а няни-негритянки, глядя невидящими глазами на мир взрослых, тихо напевали, склонясь над детскими колясками. Итальянские рабочие и мелкие торговцы приходили сюда целыми семьями – устраивались в тени деревьев, болтали, играли в шахматы, просматривали L’Espresso. Были здесь и такие обитатели Гринич-Виллидж, которые, пристроившись на скамейках, читали (Кьеркегор – кричало имя с мягкой обложки книги в руках коротко стриженной девушки в синих джинсах) или увлеченно беседовали о высших материях, или сплетничали, или смеялись, или сидели неподвижно, полные скрытой буйной энергии, которая могла бы сокрушить здесь все, кроме разве что скамеек и деревьев, или, напротив, расслабившись и как бы утверждая всем своим видом, что они вряд ли когда-либо сдвинутся
