Все течет - Нина Федорова
Он услышал шум и наблюдал за ней уже несколько мгновений. Скептик, он не доверял проявлениям религиозности в детях. Высунув голову из боковой двери алтаря, вытянув шею, притаившись, он наблюдал за Варварой. Увидя, что она копошится у денежной кружки, он вскипел: девочка эта, должно быть, воровка. Возможно, монета, а то и ассигнация, застряла в узком отверстии кружки, и эта бродяжка пытается её достать с помощью какой-то бумажки! Он кинулся вперёд. Кричать в церкви – при зажжённых уже лампадах – не полагалось, он зашипел:
– Что, что ты делаешь? Признавайся!
Испуганная неожиданностью Варвара отпрянула от кружки. Злой старик не имел ничего общего с тем видением, о каком она молила. Схватив её за плечо, сжав его костлявой рукой, он шипел:
– Ты – красть? Красть у Господа Бога?!
Когда она подняла к нему своё маленькое заплаканное лицо, судорожно дёргавшееся от испуга, сомнение на минуту встало в его душе. Но он был церковным сторожем, он не мог рисковать, уличным же детям нелишне получать острастку, к тому же девочка была очень испугана, значит, в чём-то виновата, – и потрясая её за плечо, он грозил:
– В тюрьму хочешь? На каторгу твоя кандидатура! Вот я позову полицию – и арестуют! Говори: чья ты?
На миг он разжал её плечо, и Варвара, пользуясь случаем, ринулась прочь. Стремглав вылетела она из собора. Размахивая горящей свечой, старик устремился за ней, подозревая, не успела ли она уже украсть, не зажато ли что в её кулачке.
Ушибаясь, она скатилась вниз по ступеням и побежала по улице. Только завернув за угол, она решилась передохнуть и оглянулась. Улица была пуста, скрыться было негде. Она побежала ещё и ещё оглянулась: погони не было. В изнеможении она упала на тротуар. Мысль её работала быстро: прошение было написано на к р а д е н о й бумаге, хотя она и отстригла заголовок. Но не она же крала бумагу – бумага была ей подарена.
Жгучее чувство обиды поднялось в ней. Горький яд заливал её сердце: она узнала одно из самых страшных духовных потрясений – обманутую веру и отвергнутую горячую молитву. Так вот как! Как она молилась – и что получила! Тюрьма, каторга, полиция! Эти три слова имели вес там, где жила Варвара. Дети сызмала знали их смысл. И она едва не попала туда! За что?!
Её вера, надежда и энтузиазм обращались теперь против неё. Незабываемая минута рассекла её детскую душу: впредь Варвара уже не будет молиться.
Она села на край тротуара в изнеможении, подавленная своей горькой мыслью.
Наступал вечер. Приближалась та всегда печальная минута, когда скрывается солнце, символ, смутное напоминание живущим о их конце. Минута колеблется между светом и тьмою, разрывает звено и направляется к ночи.
Последний тающий луч на лиловеющем небе, казалось, шепчет:
– Прощай! Прощай, человек! Я покидаю тебя. Я буду здесь завтра – но увижу ль тебя? Ты смертен. Мне жаль тебя, человек!
Варвара смотрела на этот луч, и её вера в чудесное, перегорая, превращалась в холодный пепел. И она прощалась с чем-то, что смертно, чего не увидит больше. Всё её существо по временам содрогалось от огромной печали, от бессмертной грусти, ибо ей открывались те познания, которые умножают скорбь: незащищённость того, что есть лучшего в человеке. Она постигла глубину человеческого одиночества на земле, полное равнодушие к человеческому сердцу каких-то высших сил природы, его беспомощность, если он робок и мал, всю заброшенность бедняка и его ребёнка. Иллюзии покидали её. Она поняла, что на этой земле помочь человеку может только другой человек, если он добр и этого захочет.
Вдруг плавный звук, глубокий и мощный, дрогнул и как бы замер на миг, а затем волною разлился, затопляя мир: была суббота, в соборе заблаговестили ко всенощной. Этот звук словно ударил Варвару. Она подскочила и побежала дальше. Но бежать она могла не долго, изнеможение заставило её остановиться, и скоро она снова сидела на деревянном тротуаре. Один палец на её левой ноге был разбит, из него сочилась кровь. «Ничего, заживёт как на собаке», – успокоила она себя обычной формулой детей своего круга. Там, где она жила, докторов призывали лишь в последний час, к умирающим.
А вечер был душист и нежен. Сумерки спускались тихо и медленно, грустно и ласково. Посреди мостовой, оживлённо чирикая, прыгало семейство воробьев, пристраиваясь поужинать у круглого комочка навоза. Кружась около него, они отщипывали клювами крошки. Птица больших размеров, очевидно, зловещая городская ворона, пролетела мимо, немного снизилась над стайкой, бросила взгляд на то, что они ели, и, презрительно гаркнув, хлопнула сильнее чёрными крыльями и пролетела мимо. Отпрянувшее в испуге воробьиное семейство снова весело и деловито закружилось вокруг своего ужина. Вдруг камень упал на их стайку. Они взметнулись и взлетели маленьким испуганным облачком, оставив на мостовой одну раненую птичку.
Варвара вскочила. Оглянувшись, она увидела стоявшего неподалёку мальчишку. С довольным видом созерцая дело своих рук, он метил уже другим камнем в раненую птичку.
– Стой! – крикнула Варвара, подбегая к нему и хватая его за рукав. – Зачем ты убил птичку?
– А ты кто – полицейский? – огрызнулся мальчишка.
– Зачем ты это сделал?
– Не знаешь? Значит, ты дура. Этих птиц надо бить!
– За что?
– Не знаешь? Дура необразованная. Они – грешные птицы.
– Грешные? Ведь они не люди, птицы!
– Когда Христа распинали, кто подавал жидам гвозди? Они в клювах подавали гвозди!
Варвара смутно знала о событиях: распятым Христом в её околотке клялись и также попрекали евреев. Но она быстро сообразила:
– Да это не те же самые птицы!
– Ихнее отродье, всё равно. Их надо бить.
– Те гвозди были большие. Это – маленькие птички.
– Всё равно, они подавали. Так написано в книгах: воробьи подавали гвозди.
– Но то было очень давно, – снова нашлась Варвара, – то было в другом месте, не в нашем городе.
– Ну, то, значит, были их предки, – решительно сказал на минуту растерявшийся обидчик, – и это всё равно: их надо бить. – И, швырнув ещё один камень, теперь уже в Варвару, он, нарочно небрежно переваливаясь с ноги
